— Кто тебе сказал, что я его принимаю?.. Мир, каков он есть… Милая моя Лисбет, не забывай, что я знал его намного раньше, чем ты, знал таким, каким ты никогда не узнаешь, по крайней мере я надеюсь на это. В твои годы, поверь мне, я испытал притеснения, несправедливость, ужас, я все это пережил…

— Тем более не надо смиряться.

— Тебе легко говорить. Когда побываешь в аду… — Он тоже оборвал себя на полуслове.

Лисбет сидела не шелохнувшись, казалось, она ждет продолжения. Иоганнес в задумчивости молчал. Через несколько секунд он очнулся. Улыбаясь, он повернулся к Лисбет и с мольбой, как бы заклиная ее, прижал к груди руки:

— Дай мне дожить свои дни в покое… Прошу тебя! Даже если ты думаешь, будто я живу в мире грез… Даже если предположить, что я виновен — пусть! — я ведь все оплатил авансом…

Лицо Лисбет смягчилось от прилива сердечной теплоты, она прошептала:

— Дорогой дядя Иоганнес…

— Тебе так уж необходимо величать меня «дядей»? Хочешь окончательно доконать меня!

— Ты восхитительный динозавр!

— Лисбет! Ну право же!

— Впрочем, нет, не динозавр. Динозавр — это огромный живой танк, покрытый чешуей. Ты же — крошечная доисторическая ящерица.

— Спасибо.

— Но я обожаю маленьких ящериц…

Снова наступило молчание. Судя по всему, Иоганнес не был расположен закончить дискуссию, не одержав победы.

— Ты говоришь, что я — личность доисторическая… О боги! Но что в таком случае прикажешь мне сделать, чтобы идти в ногу с современной Историей? Разве недостаточно, что я в двадцать лет пережил сорок четвертый год?

— Не сердись, дружок, — миролюбиво проворковала она. — Послушай, лучше дай-ка мне чего-нибудь выпить. Продолжай прислуживать прекрасной одалиске.

— Приготовить чай?

— Нет. Дай мне скотч, полный стакан.

— Ты уже виски пьешь? Да еще в пять часов дня? А я-то считал, что от крепких напитков ты воздерживаешься.

— Сегодня исключение. Мне нужен допинг.

Иоганнес бросил на нее пытливый взгляд, но удержался от вопроса.

Он пошел на кухню, поставил на поднос напитки. Это заняло четыре или пять минут. Когда он вернулся в гостиную, Лисбет все еще лежала на кушетке. Он увидел ее в профиль. И его поразило выражение этого изможденного усталостью лица. В этой застывшей маске, в неподвижном взгляде, в остановившихся зрачках он уловил какую-то растерянность, почти ощутимый ужас. Он подумал: «Она наглоталась наркотиков», потом более четкая, более гнетущая догадка: «Она боится». В этот момент Лисбет повернула к нему голову и с бравым видом улыбнулась. Он поставил поднос на столик, налил виски.

— Ну как ты? — самым естественным тоном спросил он. — У тебя все в порядке?

— Да, вполне.

— Тебя ничто не заботит?

Она окинула его быстрым испытующим взглядом.

— Нет, ничего. Почему ты об этом спрашиваешь?

— Сам не знаю… У тебя такой усталый вид… Да, кстати! Ты сказала, что у тебя нет ни гроша! Может быть, это тебя и заботит? Главное, Лисбет, не делай глупостей: если тебе нужны деньги, я к твоим услугам.

Она несколько раз покачала головой и сказала, что это очень мило с его стороны, но она ни в чем не нуждается, она выкрутится сама.

— Но скажи мне, — продолжал он, — а как же гравюра?.. Это же безумие… Она наверняка обошлась тебе недешево…

На сей раз Лисбет откровенно расхохоталась.

— Послушай, — сказала она, — очевидно, я должна была бы оставить тебя в убеждении, что эта гравюра для меня — огромнейшая финансовая жертва, но это было бы некрасиво с моей стороны… Я надеялась, что ты в какой-то мере догадался…

— О чем догадался, дорогая?

— Что я ее стибрила, вот о чем! Ведь не думаешь же ты, что я дала нажиться этим сволочным торговцам эстампами!

Иоганнес смотрел на нее, не веря своим ушам, чуть ли не шокированный.

— Ты хочешь сказать, — сказал он шепотом, словно кто-то мог их услышать, — что эту гравюру ты украла?

— Да!

— Но это же… это…

— Воровство, — хладнокровно закончила она. — Когда крадут, это называется воровством. Ты мямлишь, но логично.

От волнения Иоганнес стал пунцовым. Он попытался взять непринужденный тон:

— Но… Как же ты это сделала?

— О, старина, все так просто. Тут я непревзойденный мастер. Хочешь, научу тебя?

— Нет, право, я не испытываю желания.

Он подошел к кушетке, протянул Лисбет стакан с виски.

— Ты разочарован, да? — спросила она. — Мой подарок утратил в твоих глазах свою ценность?

— Нет, кое-какая ценность в нем все-таки осталась. Намерение. Ведь его нельзя сбросить со счетов…

— К тому же, согласись: я свободно могла бы оставить тебя в убеждении, что купила гравюру на собственные деньги. И ты ни на минуту не усомнился бы в этом. Разве не так?

— Признаю, ты очень честный человечек.

Оба они рассмеялись, и Лисбет мгновенно помолодела, смех сделал из нее лучезарную девушку. Иоганнес снова сел в кресло, держа в руке стакан фруктового сока.

— И все же, — проговорил он, — не думай, что я одобряю… В отношении буржуазной морали я весьма… устарел. — Последние слова он произнес по-французски.

— Перевод, пожалуйста, — сказала Лисбет.

— Из другого века. Ты права, я динозавр.

— Но вся твоя проклятая буржуазная мораль основывается на воровстве. «Собственность — это воровство». Так сказал один из твоих любимых французов.

— Да, знаю…

— В капиталистическом обществе воровство в крупном масштабе практикуется или, на худой конец, покровительствуется государством. Много веков капиталистический Запад грабил «третий мир» и продолжает грабить его и сейчас под еще более лицемерной личиной. Крупная индустрия эксплуатирует миллионы рабочих. Класс власть имущих благоденствует на спинах бедняков. А ты хочешь, чтобы я испытывала угрызения совести, стащив маленькую гравюрку у старого мошенника-антиквара?

— Дорогая, как же красиво ты говоришь, когда тебе нужно оправдать свой проступок!

— Но кроме шуток, ответь мне искренне: разве я не права?

— Не знаю. Для меня мораль — абсолют, вне зависимости от того, как она рассматривается на данном историческом этапе. В этом я тоже кантианец, как и в пунктуальности.

Лисбет отхлебнула глоток виски.

— Значит, — продолжал Иоганнес, — этот маленький шедевр ты… нашла в Дрездене?

— В Дрездене? — переспросила она с удивленным видом, словно сам вопрос или название города озадачили ее. Потом, казалось, вспомнила: — A-а, Дрезден… — Она опустила взгляд на правую руку, державшую стакан. — Нет, — сказала она. — Здесь. Я нашла ее здесь… Ты никогда не пьешь спиртных напитков? — перевела она разговор на другую тему. — Только фруктовый сок или воду?

— Да, ты прекрасно это знаешь. Мы с Паулой стремимся к воздержанности во всем: ни спиртных напитков, ни табака, никогда никаких излишеств…

— Правда никогда?

— Да, никогда. К чему бы мне врать?

Она пронзила его тяжелым взглядом.

— Но время от времени ты ведь делаешь кое-что, выходящее за эти рамки, не правда ли?

— Нет, можно сказать, никогда!

— Но зачем же столько лишений? Чего ради?

— Дорогая, это же очевидно: ради того, чтобы лучше жить. Мы с Паулой превыше всего хотим сохранить нерастраченными наши способности, во всяком случае то, чем наделила нас природа. Духовная жизнь для нас теперь важнее, чем все остальное… Почему ты так на меня смотришь? Не веришь мне или считаешь, что это притворство?

— Нет, я тебе верю. Духовная жизнь, — повторила она раздумчиво, словно пытаясь запечатлеть эти слова в своем сознании. — Великолепно! В общем, вы счастливы вместе, ты и Паула?

— Да, мне кажется, я могу утверждать это.

Лисбет несколько секунд молчала, глаза ее горели. Потом мягким тоном, но четко выговаривая каждый слог, она спросила:

— Если духовная жизнь — главное и ты абсолютно счастлив с Паулой, зачем же тогда Банхофштрассе?

Иоганнес не вскочил. Лишь чуть сжал челюсти и тут же овладел собой. Они смотрели друг на друга: она — ожидая его реакции, он — в нерешительности, возможно обдумывая, как ему поступить — уйти от разговора или принять вызов… Обычно полицейские стараются заставить вас поверить, будто у них есть доказательства, будто они знают все, и таким образом склоняют подозреваемого к признанию — классическая техника допросов. Иоганнес выбрал среднее — проволочку.