Город притягивал Бернара, он гулял по нему часами, весь превратившись в слух и зрение, и его внимание привлекали не столько перемены, запечатленные в металле и цементе, в стекле, в плексигласе, в пластике, в вещах, сколько перемена нравов, понятий, языка. Он входил в кафе, прислушивался к разговорам за соседними столиками. Понемногу он привыкал к новым словам, все они были обесценены, так же как деньги. Бернар ловил на ходу немного странные фразы, например такие, брошенные каким-то юношей своим приятелям, собравшимся вокруг игрального автомата: «Потрясно, типы. Кайф! Я прибалдел, словно дурак». Бернар понял, что «кайф» и «прибалдел» выражают своего рода эстетический оргазм, вызванный джазовой музыкой. Сильные ощущения были в чести, так сказать, в порядке вещей. Казалось, что прессой, рекламой, расхожей моралью все население подстрекается к тому, чтобы постоянно жить в пароксизме удовольствия. И в то же время эти убежденные эпикурейцы были убежденными полемистами. Нужно наслаждаться любой ценой, но нужно также — и не менее яростно — отстаивать свои права, протестовать, бунтовать. Семья, школа, власть, еще живущие старые идеологии создавали столько сил принуждения, цитаделей подавления… Читая газеты всех направлений, прогуливаясь по родному городу, слушая разговоры своих сограждан, Бернар Рип ван Винкль солидно просветился и в конце концов определил для себя круг нескольких истин эпохи.
Иногда он приглашал мисс Хопкинс сопровождать его в этих прогулках. Эта свежая и наивная девушка забавляла его; под маской шутливого подтрунивания он кокетничал с ней. У мисс Хопкинс никогда в жизни не было такого праздника.
Две недели спустя после своего возвращения, придя к вечеру домой с одной из таких прогулок, он увидел в гостиной четырех дам, которых Сесиль пригласила на чай. Из небольшого круга прежних приятельниц Сесиль присутствовала лишь одна. Три другие дамы являли собой новое пополнение, более молодое и главное, более развязное. Ничуть не смутившись, Сесиль сказала: «А вот и мой муж» — и представила дам. Одну за другой Бернар поцеловал четыре протянутые руки, удивленный тем, что стихийно всплыл старый рефлекс, забытый за многие годы. Дамы разглядывали его с любопытством и симпатией, не очень точно представляя себе, чем именно он занимался «там»: разведением скота, бандитизмом, герильей или торговлей белыми женщинами. Так как в городе у него была слава человека необузданного или даже полубезумца, они, верно, склонялись к торговле женщинами, занятию, слов нет, ужасному, но в то же время более колоритному, чем скотоводство; во всяком случае, непохоже было, чтобы эта гипотеза охладила симпатию, которую они готовы были засвидетельствовать мужу Сесиль. Впрочем, в наши дни даже в кругу порядочных людей разве можно всегда знать, кто сидит рядом с тобой?
— Да, — говорила Сесиль, — этот шалопай свалился как снег на голову — хоп! — и вот я снова при муже, я, женщина, привыкшая к свободной жизни.
Все засмеялись. Одна из дам заметила, что возвращение мужа к супружескому очагу — явление в наше время куда более редкое, чем его бегство, и, если это произошло, в любом случае надо только радоваться. Задали несколько вопросов об Аргентине. Самая молоденькая из приглашенных спросила, правда ли, что в этой стране, где женщина еще недавно главенствовала в делах, сейчас приняло широкий размах движение за эмансипацию женщин. Бернар мало что знал об этом. Он сказал, что, насколько он может судить, в семьях землевладельцев, где ему приходилось бывать, авторитет женщины-матери очень велик, и это несмотря на преобладание machismo[17]. (Дамы знали, что такое machismo. Они его порицали.) Разгорелась небольшая дискуссия относительно различия между традиционно-общинным матриархатом, особенно в сельской местности, и настоящим «статусом автономии» для женщин в современном городском обществе. Раньше, когда Сесиль приглашала на чай своих — приятельниц, беседа текла приземленная, почти не выходящая за рамки приходских интересов. Бернар оценил пройденный путь. В пылу спора дамы в конце концов забыли, что среди них находится представитель мужского пола, который, впрочем, говорил мало и держался в тени. Обсуждение женской независимости вылилось в разговор о свободе распоряжаться своим телом, и Бернар был весьма удивлен, услышав вдруг такие откровения:
— Я со своим мужем испытываю оргазм один раз из трех, и уж поверьте мне, это не моя вина!
— Согласно последним данным Института сексологии, 62% француженок удовлетворены супружескими отношениями.
— Да, но из этих 62% — я помню эти данные — 37% заявили, что при этом они делают ставку больше на себя, чем на супруга.
Бернар не знал, куда деваться. В юности он раз десять дрался насмерть; раз или два имел дело с опасной шпаной; давал отпор профсоюзным делегатам; однажды разнял двух пеонов, выяснявших отношения с помощью кинжалов; короче, он не боялся ничего и никого; но, слушая, как эти элегантные дамы за чашкой чая разглагольствуют об оргазме, он почувствовал, что у него по спине пробежали мурашки. Он взял себя в руки. Ладно, в конце концов пусть будет так. Он знал, что женщины во всем мире борются за то, чтобы обрести равные права с мужчинами. Он ничего не имел против, это законно, нормально, и можно даже надеяться, что в результате этой борьбы появится более совершенное общество. Ладно. Но в таком случае, что же его покоробило? Что пора сдать в архив некий образ Женщины, созданный в его представлении воспитанием, окружением? Да, наверное… Его собственное чувство machismo содрогалось, когда он слышал, что женщины разговаривают как мужчины, или, вернее, как мужчины не разговаривают, ибо с тех пор, как он покинул стены школы и казармы, он не припомнит, чтобы кто-нибудь из мужчин в разговоре хотя бы намекнул на испытываемый им оргазм… Возможно, во время этой беседы Бернара сбивали с толку преувеличенность тона, акцент. Он сам казался себе простаком, попавшим в какую-то утрированную комедию…
Как-то вечером, когда Сесиль и мисс Хопкинс ушли в кино, он от безделья забрел в спальню жены. Осмотрел книжные полки. Даже если судить по одним только названиям, Сесиль можно было присудить диплом за современность: эротика соседствовала с политикой, фривольный парижский стиль — с серьезной философией, роман-боевик, но хорошего вкуса, — со скандальным репортажем, написанным, однако, журналистом с мировым именем… Бернар полистал какое-то сочинение с зазывным названием, прочел наугад одну или две страницы. Это была порнография высшего класса, несомненно предназначенная для мелких буржуа, у которых от повышения благосостояния мутится разум… Бернар почувствовал сострадание. Бедная Сесиль. Неужели она и впрямь считает себя обязанной читать это?
Выходя из спальни, он услышал голоса: Сесиль разговаривала с какой-то женщиной, но это была не мисс Хопкинс. Он узнал рыдающий голос дикторши, которая объявила о смерти президента Чили: Франсина… Итак, наступил момент лицом к лицу встретиться с дочерью. С первого дня своего возвращения он страшился этого испытания; но оно было неотвратимо. Он предпочел бы дать вырвать себе без наркоза один за другим три зуба… Но как избегнуть этой встречи? Укрыться в своей спальне или сбежать через задние двери было бы ребячеством. Охваченный ужасом, он вошел в комнату, где находились обе женщины.
Франсина стояла посередине маленькой гостиной перед сидящей матерью. Хорошо вылепленная фигура, крепкая и даже в какой-то степени монументальная, гармонировала с ее голосом. Тот же нелепый наряд: неизбежные джинсы, чтобы разом продемонстрировать и принадлежность к поколению юных, и демократический эгалитаризм; но блузка — от изысканного модельера, и все аксессуары — наручные часы, колье, цепочки, браслеты, кожаный пояс — тоже были от лучших поставщиков и оповещали не столько о возрастной категории, сколько о принадлежности к определенному социальному кругу, который в самом этом кругу называли просто «круг». Мы всегда молоды, мы испытываем чувства, которых требует от нас время, но просьба не ошибиться относительно происхождения… Все в одежде было со вкусом продумано… Одним взглядом Бернар оценил ансамбль в целом и в деталях, кое-что отметил про себя. Это длилось какую-то долю секунды… Потом он встретил взгляд, брошенный ему дочерью: такой жесткий, такой холодный, такой вызывающий, что Бернар остановился, пригвожденный к месту. На мгновенье он утратил всю свою уверенность и пробормотал растерянным, почти дрожащим голосом:
