— Но ведь Америка, — возразила мисс Сарджент, — тоже продолжение Европы, только, я думаю, намного менее экзотическое, чем Танжер или Луксор.
Итак, в попытке раскрыть ее карты разговором о деньгах они потерпели фиаско. А что, если попробовать козырнуть знакомством с титулованными особами? Не может же быть, чтобы эта маленькая американка была начисто лишена всех человеческих слабостей! На что-нибудь она да клюнет! Ведь именно стараясь задеть ее за живое, затронуть глубинные струны ее сердца, Перси так естественно, с такой наигранной небрежностью бросил фамилию «Лонгуэрты», упомянул по имени Барбару (Барбара была лишь одна, тем более в Марокко) — хотя эти особы, безусловно, были очень далеки друг другу, даже можно сказать, совсем разные, но, принимая во внимание астрономическую дистанцию, которая отделяла их от простых смертных, их можно было все же причислить к одному созвездию. Однако мисс Сарджент хранила невозмутимое спокойствие. Ни малейшей искорки интереса не промелькнуло в ее глазах при звуках этого имени, этой фамилии. Можно было подумать, что они вовсе не известны ей, что они ничего не пробудили в ее памяти. Нет, это просто немыслимо. Молодая американка ее круга, ее положения не может не знать… И вдруг по телу Перси пробежала дрожь — а если мисс Сарджент так невозмутима потому, что она желает показать хозяевам дома: в этой области ничто не способно поразить ее, она слишком высокого мнения о себе, о собственном величии, и именами, даже самыми громкими, ее не удивишь. Если это предположение справедливо, тогда, вероятно, мисс Сарджент в своем кастовом высокомерии достигла головокружительных высот. Высшее проявление высокомерия. Но это высокомерие по крайней мере понятно, человечно, в тысячу раз более человечно, чем пугающая бесхитростность простаков… Конечно, покорить мисс Сарджент едва ли будет легче, чем покорить Эверест, но ведь Эверест все же покорен. (И к тому же Нино здесь и он еще не выбросил свой главный козырь — чувственность. А этот козырь может решить все.) Перси уже прикидывал мысленно, в какой связи было бы уместно вполне естественным тоном, без тени бахвальства, намекнуть на свои связи, небрежно бросив несколько блестящих имен из «Дебретта», Ежегодного справочника дворянства, и даже — почему бы и нет, не надо бояться — из «Готского альманаха». Когда он назвал Лонгуэртов, Лавиния насторожилась, словно старая кавалерийская лошадь при звуке горна. Она бросила быстрый взгляд в сторону Перси, должно быть, уловила его предупреждение: меняем курс, направим разговор по иному руслу. Она верила в чутье Перси в подобных вещах: он распознавал сноба среди людей внешне совсем далеких от снобизма, как еврей распознает еврея в каком-нибудь мистере Смите с волосами цвета пшеничных колосьев.
— Но есть еще большие домоседы, чем ты, — возразила она Перси, — ну хотя бы милая старая герцогиня Рутланд.
На минуту ошарашенный, Перси сообразил, что Лавиния спешит ему на выручку — так помогают друг другу актеры мюзик-холла во время исполнения импровизированного номера.
— Анита? О, ведь бедняжка уже вовсе никуда не выходит! Она даже каждый раз ищет предлога не поехать в Букингем. И, если захочешь повидать ее, нужно идти к ней; а принимает она чаще всего, в зависимости от времени года, или в зимнем саду, или в парке, там она проводит целые дни.
— Мне кажется, с этой дамой я нашла бы общий язык, — заметила мисс Сарджент, — если бы имела честь быть в числе ее приятельниц.
Перси молниеносно проанализировал в уме этот ответ. Выдает ли он ее снобизм или полное его отсутствие? Когда какой-нибудь истинный сноб заявляет, что он «не имеет чести» знать того-то или того-то, речь всегда идет о человеке, которого по положению в обществе он ставит рангом ниже себя и никогда — выше. Но мисс Сарджент сказала: «Если бы я имела честь…» Такая формула, пожалуй, звучит не пренебрежительно. Это просто формула вежливости. Перси вздохнул. Едва напали на, казалось бы, верный след, и вот уже приходится оставить и его.
Мария в белой наколке и белом передничке вошла в гостиную, толкая перед собой сервировочный столик, на котором было расставлено все необходимое для чаепития.
— Если бы я жила в таком прекрасном доме, как ваш, — обратилась мисс Сарджент к Лавинии, — у меня никогда не возникло бы желания покинуть его. Боже, как все красиво! — И она обвела взглядом гостиную, потом чуть закинула назад голову, чтобы лучше разглядеть потолок.
— Мне очень приятно, что наш старый дом нравится вам, — с сердечностью проговорил Нино. — Право же, по-своему он не так уж плох.
— Не так уж плох? — воскликнул Перси. — Ты хочешь сказать, что он — просто маленькое чудо!
— А кроме шуток, Конни, вам было бы приятно жить здесь? — спросил Нино, улыбаясь, с несколько излишней настойчивостью.
— Пожалуй, если подумать, то я и сама уже не знаю… — пробормотала она. — Наверно, здесь я чувствовала бы себя немного… придавленной таким великолепием.
— Дворцы созданы для вас, — галантно сказал молодой человек.
— Вы очень любезны, Нино… Но, право, я не вижу, с какой стати… И почти убеждена, что не создана для них…
Она смотрела на него с нескрываемым восхищением, пожалуй, даже в ее взгляде сквозило нечто большее, может быть своего рода нежность; а Перси, разглядывая эти два столь различных создания, подумал, что у мисс Сарджент, помимо того недостатка, что она человек простой, есть, видимо, еще и другой недостаток — она наивна: она лишена всякой способности судить и рассуждать здраво. Неужели она не видит, что при всей своей красоте, при своем изяществе породистого жеребца Нино в то же время — тупица… Любезный, слов нет, но все-таки тупица… Разве только чувственность, которая толкает ее к нему, затмевает все остальное? Эрос слеп или предпочитает казаться слепым. Но откуда известно, что ее влечет к Нино именно чувственность?.. В конце концов, никто ничего об этом не знает.
— Спасибо, Мария, — молвила Лавиния. — Вы можете быть свободны. Чай мы разольем сами.
Служанка наклонила голову и вышла. Лавиния с помощью сына приступила к обязанностям хозяйки дома. Этот маленький ежедневный ритуал, особенно если он совершался в такой прелестной обстановке, неизменно действовал на Перси умиротворяюще. Иногда даже, создавая себе на потребу собственную философскую систему, трактующую Историю явно с позиций финализма, он приходил к выводу, что цивилизации, сменявшие одна другую начиная с халдейского Ура и кончая Лондоном времен Эдуарда VII, только и делали, что стремились, сами того не ведая, к этому совершенству, который стал их венцом: к ритуалу five o’clock tea[10], именно такому, каким навеки утвердили его своим эдиктом приверженцы Эдуарда. В этот час вы, как никогда, чувствуете себя в безопасности. Вы уютно устраиваетесь в комфорте чревоугодия и болтовни; если же, кроме того, ваши собеседники элегантны и красивы, а окружающие вас предметы олицетворяют собой чарующее прошлое, тогда вы чувствуете себя чуть ли не в раю. Перси наблюдал за тем, как протекал ритуал: Лавиния-жрица в темно-синей бархатной тунике, с массивным серебряным чайником в правой руке разливала священный напиток в чашечки из тонкого фарфора. Нино, юный император, снизошедший до роли прислужника, с непринужденностью сновал между ритуальным столиком, жрицей и двумя приверженцами веры; на круглом столике об одной ножке он разместил все предназначенное для литургии: тарелки и приборы, вышитые салфетки; он предлагал полагающиеся по обряду яства: апельсиновый джем, смородинное варенье, пропитанные маслом горячие тосты. Оба они, и Лавиния и Нино, выглядели столь величественными и в то же время столь грациозными, что процедура не могла не произвести впечатления на мисс Сарджент. И над этой благочестивой, сосредоточенной вокруг столика группой блаженствовали в розовых облаках олимпийские боги, а из каждого угла на потолке могучий демиург, краснолицый и смеющийся, готов был ринуться к одному из смертных, чтобы, возможно, вознести его на небо. (Один Нино, пожалуй, не выглядел бы там, наверху, чужаком в обществе олимпийцев.) На памяти Перси было столько сценок, подобных этой, столько обедов, приемов, празднеств, проходивших у людей, которые владели богатыми домами, полотнами великих художников и которые могли предложить своим гостям еще здоровую пищу, неразбавленные вина, незараженную воду, еще чистый воздух своих обширных парков или деревенских угодий… Их, этих привилегированных господ, становилось в мире все меньше и меньше, и земли вокруг их надежно охраняемых наделов постепенно отравлялись, заражались… И вот они старались не видеть того, что творилось вокруг, что выходило за рамки их маленьких ежедневных литургий… Сколько времени это еще продлится? Перси отхлебнул глоток чаю, отрезал кусочек тоста на своей тарелке; его не оставляла одна благостная мысль, своего рода молчаливая молитва: «Пока я жив, пусть все будет так!» Он внимательно слушал мисс Сарджент. Она говорила:
