— А в прошлый год вы первый на лыжах до Тетеркина ключа дошли, — снова подала голос Лиза. — Вам еще приз выдали — стеклянную кружку.
— Не кружку — кубок, из хрусталя, — снисходительно поправил Сеня. — На лыжах я тоже ходок ничего. Ну, а кем работаю, знаете?
— Знаем! — крикнул Ерема. — На драге мотористом.
— Ишь, все про меня вызнали! Прямо… как отдел кадров!
— А вам очень нравится на драге? — неожиданно спросил Володя.
Выражение Сениного лица как-то сразу переменилось. Не самодовольная усмешка была теперь на нем, а мягкая, сосредоточенная мечтательность.
— На это я вот как отвечу, — сказал Чугунок: — больше всего на свете люблю я наше приискательское дело. Отец все бывало говорил: «Учись, Семен: учителем, либо врачом, либо инженером будешь». А дед увез меня на Балей, на обогатительную фабрику. Посмотрел я, как электровозы бегают с камнем из котлована в сопку, как из этого камня на фабрике золотинку вышелушивают — на дробилках, в шаровых мельницах, на трясучих столах. Оторопь меня взяла; это не то, что из шишки орех доставать! Ведь как интересно: кругом тайга, багул на сопках, сарана цветет рядом — и тут же электричество, машины, грохот! Вернулся, стал чуть не каждый день на драгу бегать. Стою на берегу и как только про себя драгу не называю: «миленькая, драженька, родненькая…» Нет уж, решил я, дед — приискатель, отец — приискатель, и я — только уж не с лот ком, как в старину, а с машиной. Ну, вот и стал драгером!
Чугунок оглядел ребят, поколебался и сказал:
— Сейчас драги наши еще небольшие, а вот будет время, построим на Урюме с семиэтажный дом настоящую плавучую фабрику. Я ее уже в работе вижу: ночью в окнах яркий-яркий свет, и от этого света сопки белые, как в снегу, и небо и тайга — все распыхалось!
Чугунок улыбнулся, помолчал и вдруг заговорил прежним голосом, весело, ухарски:
— Что такое моя драга? Корабль, открывающий новые миры. А я кто? Капитан, первооткрыватель, землепроходец. Мы сейчас, на моей драге такое путешествие совершим — Жюлю Верну не снилось!
Сбор продолжался на вечерних притихших улицах Чалдонки.
— Вот здорово: из какой-то столярки — дворец пионеров!
— Уж не увлекайся, Володя, — не дворец, а просто пионерская комната.
— Сеня, а Сеня, а верно — Ларион Андреевич на фронт уехал? А кто будет ботанику вести?
— Сеня, Сеня, а Пуртова и Отмахова из школы не выгонят?
— Ах, Лиза, что ты пристала? Откуда Семен Филиппович знает?
— Маша-то, Маша как подъехала: «Семен Филиппович». Вот прихвость!
— Тихо ты, Нина!
— Сеня, а можно сделать такой магнит… большой-большой, как сопка?
— Ну и выдумал, Володя! Зачем же такой магнит?
Не на все вопросы мог легко ответить новый вожатый. Хорошо хоть, что ребята сами все время перебивают друг друга.
— Мы, Сеня, к вам на драгу придем. Можно?
— А можно к вам домой прийти? Мы к Алексею Яковлевичу заходили.
— Как снег выпадет, давайте на лыжах — всем отрядом!
— Сеня, научите фотографировать!
— А меня на баяне!
За приисковой площадью толпа пятиклассников поредела.
— До свиданья, Сеня! До свиданья!
Чугунок шел вдоль длинного заплота. Дойдя до конца его, он остановился, чтобы закурить, и вдруг застыл с папиросой в одной руке и спичками в другой. За углом на синеватый снег падала тень. Она была узкая и шевелилась: тень была не от заплота. За углом кто-то стоял.
Сеня пожал плечами, чиркнул спичкой, закурил.
— А ну, кто там колобродит, выходи!
Из-за угла заплота высунулось красное, смущенное лицо Еремы.
— Я это… Все ждал, когда ребята разойдутся… спросить хотел.
— Ну, и за чем же дело — спрашивай!
— Сеня, — волнуясь, заговорил мальчик, — я вон какой здоровый, даже смеются надо мной… Меня Мария Максимовна Ильей Муромцем зовет!
— Ты не сразиться ли со мной хочешь?
— Все шутите… Работать хочу, отцу помогать фашистов бить. — И заговорил торопливо, сбивчиво. — Сеня, возьмите меня на драгу, хоть кем… Я стараться буду!
— Пойдем-ка. — Сеня тронул Ерему за плечо. — Ты думаешь, на драге просто? Мне ведь тоже так думалось: красивая, интересная работа, но уж никак не трудная. Мол, не самолет, не полярная экспедиция, не танк! Про себя думал: ведь не фитяй я какой-нибудь, ворон считать не буду, справлюсь! А того не понимал, что черпаки не святым духом двигаются. Электричество! Моторы! Чтобы исправлять повреждения, надо хоть маленько в физике, в механике смыслить.
— Научусь, Сеня, мне на ощупь даже легче. Я вот когда строгаю, или пилю, или еще что делаю, мне прямо петь хочется. Сеня, вот вы же справляетесь, на сто тридцать процентов выполняете, — я под вашей карточкой в клубе прочел. Возьмите меня, Сеня! До маяты в костях буду работать!
— Чудак парень! Все про силу свою! Ты вот со мной равняешься, да я против тебя профессор! Семь классов имею, и то, Ерема, мало! Я сколько простым матросом проработал, на курсах еще подучивался. Нет уж, Ерема, учись.
Ерема вздохнул.
— А вообще, приходи на драгу, не прогоню, вострись, и может, летом возьму в помощники. Говоришь, когда дело делаешь, петь хочется? Посмотрю, как на драге петь будешь!
15
Наконец-то он может спокойно переписать это важное письмо! И сегодня же отнесет его на почту.
Володя открыл левый ящик письменного стола, достал оттуда стопку тетрадей в синих обложках, положил перед собой плотный, с глянцевым блеском лист бумаги, подаренный Тамарой, удобней уселся в кресле. Подумал, вытащил из кармана стальной брусок и поставил рядом с чернильным прибором.
Едва он протянул руку к тетрадям, как раздался стук в сенную дверь. Володя схватил было тетради, чтобы положить их обратно в ящик, но передумал и побежал по длинному коридору в сени. Наверно, почтальонша Настенька газеты принесла, а может, и письма. Он открыл дверь и сделал шаг назад. Это была не Настенька, это был Дима Пуртов. Он стоял без картуза, с топырящимися во все стороны рыжеватыми волосами и не мигая смотрел на Володю.
— Ты? — протяжно, почти испуганно сказал Володя.
Узенькие Димины глаза хитро блеснули.
— Ты один? — коротко спросил он.
— Один! — все так же удивленно-протяжно ответил Володя. — А что?
— Ничего! Нужен мне ты.
«Так, — думал Володя, — значит, рассчитаться пришел, за собрание, за Тамару. Тогда уж лучше во дворе или на Урюм уйти. Тоже время выбрал — перед уроками!»
— Сейчас выйду, — сказал Володя. — Или, может, зайдешь?
«Вот дурак, чего же я домой его зову?»
Дима прошел за ним в кабинет, с небрежным, но острым любопытством оглядел кадки с цветами, горшочки, ящички, пружинный барометр и термометр, висевшие на стенке, книги, ярусами расставленные на полках.
Дима раньше не бывал у Володи. Огромный, изогнутый, как речной кривун, стол со множеством ящиков, волнистые, из упругого желтого шелка шторы на окнах, пестрота книжных обложек — все в этой комнате казалось Диме непривычным и опасно-привлекательным. Все вещи, что находились в комнате, были как-то холодно отдалены от Димы, но близки и родственны друг другу. И от всего веяло непонятным, чужим, но, вероятно, очень хорошим устройствам жизни. Дима вспомнил грязный стол с изодранной клеенкой, ведра в углу, посеревшие лохмотья прошлогодней побелки на стенах…
Володя стоял против него, следя за каждым движением гостя, за выражением его покрытого царапинами и ссадинами лица.
— Ты чем занимаешься-то? — отрывисто спросил Дима.
— Да так… вот сидел… — неопределенно ответил Володя.
Дима вдруг выдернул из-под мышки картуз:
— Вот, тебе принес.
Картуз был доверху наполнен маленькими лесными яблочками-дичками. Они мягко щетинили длинные, тонкие, красиво изогнутые стебельки. Вот что! Так он не драться пришел!
— Спасибо. Да ты садись.
Володя сел в отцовское кресло, Дима, все оглядывая комнату, — рядом на стул. Картуз, как блюдо, он поставил на стол.
Дима взял в руки стопку тетрадей:
