Обилие бытовых деталей, разнообразие сцен из красноармейской жизни – с несомненностью показывает, что повесть построена на личном опыте автора. Среди действующих лиц повести показан и комсостав (комрот Дырбунчук, комвзвод Штука), и рядовые красноармейцы (Дурылин, Квасников, Струков, Брюхан, Батунков, Тушамин и др.). Это – целая галерея живых людей, у каждого – свои слабости, свои страсти, свои достоинства, свой язык. Типы красноармейцев очень разнообразны: интеллигент Тушамин; сын литейщика, партиец Струков; самоучка Дурылин, с невероятным упорством одолевающий энциклопедический словарь; вросший корнями в деревню, в лес, в природу Квасников; представляющие буржуазный элемент – Брюхан и Батунков. Очень трогательными, чистыми линиями очерчен комрот Дырбунчук и его отношения с красноармейцами.
Ценность книги заключается не только в том, что она построена на новом богатом материале: повесть «Краткосрочники» написана автором, в котором есть несомненные задатки настоящего художника. Наличие в повести хорошо проведенной фабулы и оптимистический ее конец – обеспечивают интерес читателя к этой книге.
Ев. Замятин
<1929>
Предисловие <к повести Г. О. Куклина «Краткосрочники»>*
Путь настоящей литературы, о которой стоит говорить, это непременно путь изобретений, открытий – или, по меньшей мере, усовершенствований.
Есть два поколения изобретателей в нашей новой литературе: старшее – изобретатели в области формы и младшее – в области материала.
Новый материал, неожиданно вброшенный революцией в нашу жизнь, очень долго оставался вне поля зрения писателей: когда мы стоим на горе, мы не видим ее; мы можем увидеть ее только издали. Естественно поэтому, что первые годы после революции работа сводилась преимущественно к формальным усовершенствованиям и открытиям. Сделано в этой области много, и кажется даже – сделано все, что пока можно было сделать.
За это время мы успели достаточно далеко отойти от горы, новый материал все яснее становится ощутимым, видимым – и младшее литературное поколение вырастает уже на новом материале. Приток нового материала становится для литературы почти катастрофой, это похоже на неожиданно выбивший из земли нефтяной фонтан: бассейны не готовы, драгоценная жидкость уходит в песок, ее черпают, ее уносят в ведрах.
Такие ведра – «литература факта», литература очерка, «человеческого документа». Это, конечно, только попытки наиболее легким, кустарным способом использовать в литературе новый материал, это – продукты добывающей, а не обрабатывающей литературной промышленности. Индустриальный метод в литературе – это метод художественной обработки сырья. Соединение нового материала с формальным изобретательством дают тот литературный фабрикат, который сейчас нужен.
К сожалению, такого рода работ пока еще мало; они относятся к «недостаточным продуктам», их надо – как мануфактуру – получать по кооперативным книжкам.
Этот товарный голод могут несколько смягчить такие работы, как повесть Георгия Куклина «Краткосрочники». Повесть еще не представляет собою идеального фабриката: равновесия между изобретательством в области материала и в области формы еще нет, материал – большего веса, чем форма. И все же это, несомненно, уже не сырье: сырье прошло в повести через художественную обработку.
Повесть организует в художественной форме материал, совсем еще не использованный в нашей литературе: красноармейские будни, красноармейская казарма в мирное время. Вся вещь, очевидно, построена на личном опыте автора – это повышает ее документальную ценность. Никакой предвзятости в повести нет, поэтому в ней есть более близкое и нужное читателю: живые люди – и рядовые красноармейцы, и командный состав. Повесть имеет все основания быть замеченной и читателями, и критикой.
1929
«Включение скоростей» Воскресенского*
Как известно (всякому марксисту) – количество переходит в качество. Какое количество романов нужно на данную тему, чтобы тема та стала банальной (переход количества в качество), – я не знаю; должно быть, не меньше десятка. По этой причине тематика «Включения скоростей» пока еще (на очень короткое время) – не банальна. Она только почти банальна (любовный треугольник + вредительство). Роман поэтому читается с достаточным интересом. К сожалению, автор – в каком-то родстве с Вертинским: Вертинским нафаршированы все вычеркнутые (вероятно, И. А. Груздевым) абзацы. Тем не менее этот фарш еще остался. Рукопись – в том виде, как она есть, – печатать, по-моему, Издательству писателей нельзя. Нужно дать ее для очистки кому-нибудь из членов Правления или других работающих у нас редакторов: сам автор едва ли способен отметить все вертинское. После хорошей чистки – рукопись можно и печатать.
28.1.1930
Борис Григорьев*
Три года – 1917, 18 и 19 – три года, похожих на одну бурную, буйную ночь, туго набитую свистом и хлестом, – там, за окном, с охапками молний на черном – три года я прожил бок о бок с Борисом Григорьевым, в одном и том же шестом этаже огромного дома на Широкой, в одной и той же каменной шестиэтажной республике. В ночи, когда на улицах в темноте трещало и грохало и нельзя было выйти из дома, – мы вместе сидели в республиканском домовом клубе (в квартире № 10) или у камина в григорьевской мастерской и жарили в камине ржаные лепешки, или с республиканскими револьверами дежурили ночью во дворе, слушая выстрелы, или – днем – разглядывали первые оттиски клише для «Расеи», «Intimite»[57] рисунки к «Опасному соседу», – эскизы костюмов к «Снегурочке» (чудесные его работы, которых никто почти не знает).
И вот за эти три года, за эту одну ночь – я увидел, что из нынешних русских художников нет ни одного, искусство которого было бы мне ближе, чем искусство Бориса Григорьева. Я узнал в его линиях, лицах, красках, формах, приемах – своё. Не зная друг друга, в одном и том же оркестре, одну и ту же партитуру мы играли на разных инструментах: один инструмент – карандаш и кисть, другой – слово.
Вот отчего я пишу сейчас именно о Борисе Григорьеве, и вот отчего мне так легко – и так трудно – писать о нем: очень легко и очень трудно писать о себе.
– Красота безобразного. Диссонансы: Скрябин приучил наше ухо к нонаккордам и септимам. Так и тут.
– Петербург – город графический. Весь он – карандаш. Григорьев – петербургский художник и как большой петербургский художник – он прежде всего график, рисовальщик.
– Западник. Перенесение западного парижского завоевания на русский быт. Другие мирискусники, напитавшись Западом, – забывали о России (Сомов, Добужинский, Бакст, Анненков); иные – (Петров-Водкин) – строили на византийстве, на мастерстве Федорова. Григорьев – синтез Запада и России.
Тогда как петербургский, петровский Петров-Водкин – москвич, конечно.
– Его искусство – новая Россия (хороша она или плоха – но она будет новой). Сделанная Петром примерная прививка – теперь, на наших глазах, повторена по корявому, крепкому русскому стволу. Еще течет густой, красный сок из глазка, прорезанного для прививки.
– Я помню, однажды Блок (это было по поводу «12») сказал мне: «Ненавидящая любовь (к России) – это самое правильное определение». И вот то же горькое питье у Бориса Григорьева: только любви у него гораздо меньше, чем было у Блока, оттого его, григорьевское, питье – горчее, холоднее, отравней.
<1932>
Советские дети*
«Советские дети? Да, конечно, знаю: это – besprizorniki…». Такой ответ мне приходилось слышать здесь за границей не раз, когда заходила речь о детях в Советской России. Многие знают это экзотическое слово, многие видели и запомнили маленьких оборванцев, висящих на подножках московских трамваев, в каких-то ящиках под вагонами ухитряющихся путешествовать из Москвы в Крым и на Кавказ. Это бросается в глаза, это исключение знают, но не знают правила, нормы. Позвольте вас поэтому познакомить с моим приятелем Олегом.
