Ты полюбила моего брата. …Я был уверен, что любовь брата тебя возвысит, — и все ставило жизнь на такую высокую ногу, как редко случай ставит ее. Ты могла любить моего брата и быть матерью детей моей сестры… и твоей сестры, то есть той женщины, которая для тебя была выше всего в мире. В самом деле — что за великое отношение становилось между всеми нами!
И что же вышло? Зачем ты убиваешь его? А чтоб кто-нибудь из нас, кроме тебя, убивал это отношение — этого ты, конечно, не можешь сказать…
Скажи мне, пожалуйста, из-за каких же личных причин я с тобой в разрыве, чтоб кто-нибудь мог сказать, что я прав, а ты виновата, или наоборот? Если ты лично передо мной виновата — ты не понимаешь в чем. А если я виноват — я никогда этого даже тебе не говорил.
Мой разрыв с тобой потому, что ты преследуешь детей моей сестры, которых я — умру — но не дам в обиду, а преследуешь ты их унизительно для себя, потому что, во-первых, ты их считала своими детьми, и, во-вторых, они против тебя ничего не сделали… В самом деле, когда, кто против тебя что сделал?
Саша, что ли? Если говорил тебе, что ты нехорошо поступаешь с его сестрами, то он был вполне вправе…
Ольга? Существо, которое еще не выросло из детства, но становится все больше и больше добродушным.
Тата… Чем больше она что-либо провидит, тем больше стремится сделаться другом тебе и старшею сестрою Лизе…
Да! Я становлюсь на колени и умоляю тебя: «Опомнись!»
Я все сказал, что мог. Умоляю тебя — не думай, чтоб во мне было какое-нибудь злое чувство. Все, что я прошу: очистись и воскресни к действительно человеческой жизни… Не поминай лихом!.. Твой папа Ага.
2
Новый, 1867-й Александр Иванович встречал с Натальей Алексеевной и Лизой в Ницце, которую называл «городом солнца и слез, страшных воспоминаний, и гробов, и моря…». Отсюда он торопился во Флоренцию к старшим детям — Саше, Тате и Ольге. Были во Флоренции и иные спешные дела. Из Женевы удалось прихватить с собою книгу, еще пахнущую свежей типографской краской: «Записки князя Петра Долгорукова», том первый, Женева, 1867, на французском языке. Пробный том этого издания увидел свет в декабре 1866-го и приехал в Ниццу в чемодане Герцена.
Он писал Огареву 1 января из Ниццы в Женеву:
«Ну, как вы встретили и этот Новый год? Я — в своей постели с „Записками“ кн. Долгорукова. Не думаю никак попасть к 6-му во Флоренцию — к тому же со вчерашнего дня и море бурно, что, вероятно, продолжится несколько дней. Жду писем. Что твоя статья в „Колокол“?»
Через несколько дней Герцен написал рецензию на книгу Долгорукова. 1 февраля 1867 года она вышла в «Колоколе» под названием «Новая бархатная книга русских дворянских родов». Герцен высоко оценил разоблачительную силу долгоруковских документов из недавнего прошлого российского дворянства. Что-то таят в себе неопубликованные бумаги долгоруковского архива? В нейтральной Швейцарии они недосягаемы для царской агентуры, но как они должны тревожить сон иных царедворцев и самого венценосца?..
Александр Иванович выехал из Ниццы во Флоренцию, как он писал Огареву, «в самый русский Новый год, 13 января». Из-за бурной и ненастной погоды он отказался от поездки морем и тащился в медлительном почтовом дилижансе-мальпосте через Онелио до Генуи. Путника преследовала непогода — тропический дождь с грозами и почти летней теплынью. «Ну, милостивый государь, — шутливо жаловался он в письме Огареву от 15 января 1867 года, — наконец-то я дотащился до Генуи — это не лучше поездки из Пензы в Москву. Дождь лил три дня — и лил во весь путь. Мы ехали 26 часов в дилижансе. Речонки поднялись в реки. Закрывшись — на банкетке (открытая верхняя часть дилижанса рядом с кучером. — Р. Ш.) была духота без пределов, открывшись — вода обливала всего. Я поневоле остаюсь до 17-го здесь — вероятно, море уляжется, пытку дилижанса не хочу еще раз.
…Простились мы в Ницце мирно: хотелось бы с Татой и Ольгой снова сблизиться Натали, но прямо ничего не сделает. Теперь рядом с планом ехать в Россию — снова план купить пансион в Ницце (чтобы заняться педагогической деятельностью. — Р. Ш.). Натали все хочет, кроме одного — заглянуть в себя и свою совесть. Увидим, что сделают эти два месяца — я вряд возвращусь ли до начала марта в Ниццу… Прощай. Лизу я оставил цветущею, как центифольный розан (вид махровой розы. — P. Ш.). Ей явным образом этот климат по нутру — она вдвое ест и толстеет. Умна удивительно, до тончайших нюансов; в школу ходит весело, — а Натали недовольна и, верно, возьмет ее недели через две!..»
18 января Герцен, усталый и расстроенный дорожными неприятностями, приехал через Болонью во Флоренцию. «Здесь все хорошо», — успокоительно сообщил он на другой день Огареву, имея в виду жизнь дочерей Таты и Ольги с их воспитательницей г-жой Мейзенбуг и работу сына Саши. Герцена очень обрадовал недавний Сашин успех — его первая публичная лекция во Флоренции. Другой радостью для Герцена был горячий интерес здешних русских читателей к свежему номеру «Колокола», только что выпущенному Огаревым в Женеве, со статьей Н. Вормса о «Белом терроре» в России. Впрочем, свое авторство Н. Вормс просил скрыть даже от сотрудников редакции.
В эти дни гостил во Флоренции известный русский художник — живописец Николай Николаевич Ге, старинный и верный почитатель Герцена. В молодости Ге зачитывался по целым ночам сочинениями Искандера «Сорока-воровка», «Кто виноват?», «Доктор Крупов», «По поводу одной драмы». Вот как сам Н. Н. Ге описал свое первое впечатление от встречи с Герценом во Флоренции в феврале 1867 года:
«Небольшого роста, плотный, с прекрасной головой, с красивыми руками; высокий лоб, волосы с проседью, закинутые назад без пробора; живые умные глаза энергично выглядывали из-за сдавленных век; нос широкий, русский, как он сам называл, с двумя резкими чертами по бокам, рот, скрытый усами и короткой бородой. Голос резкий, энергичный, речь блестящая, полная остроумия…»
9 февраля 1867 года Герцен написал Наталье Алексеевне из Флоренции в Ниццу:
«Известный живописец Ге просил дозволение снять мой портрет „для потомства“, как он говорит. Это художник первоклассный — я не должен был отказать. Вчера он начал — это задержит до 17-18-го, тогда я поеду в Венецию… потом заеду сюда и приеду к вам, потом в Женеву, но если ничего не переменится — летом возвращусь в Ниццу».
Спустя девять суток Герцен сообщает дочери Тате уже из Венеции (18 февраля 1867 г.):
«Вот я в двух шагах от святого Марка и грешного льва (скульптура крылатого льва — символ Венеции. — Р. Ш.). Нет города, который бы так поражал, — наружный вид до того оригинален, изящен и великолепен, что бедная Флоренция „куле“» (сходит на нет. — P. Ш.)
Герцен — Огареву, Венеция, 18 февраля 1867 года
«Город до того оригинально красив и великолепен, что умирать, не видевши его, не следует».
Герцен — г-же Мальвиде Мейзенбуг из Венеции во Флоренцию, 20 февраля
Будьте уверены, что Венеция — прекраснейшая из нелепостей, созданных человечеством… Ни за что на свете я не желал бы жить здесь. Но приезжать иногда на недельку было бы большим удовольствием… Лакей надул меня на 6 франков — я сделал вид, что ничего не замечаю, и мы расстались друзьями пер летернита (навеки. — Р. Ш.). Здесь все жульничают — вода не способствует моральной чистоплотности. За обедом сижу между двумя русскими, которые меня не знают… Когда они узнают, — я убежден, что один из них вонзит в меня вилку, а другой — нож. Я прикажу поставить себе горчичники, чтобы сидящий против меня англичанин мог меня съесть с горчицей (впоследствии оказалось, что один из русских — сын поэта Жуковского, а другой — племянник генерала Ермолова, Павлов. Оба отнеслись к Герцену с уважением. — Р. Ш.).
Герцен — Огареву. 20 февраля, Венеция
