Было так накурено, что у Латимера защипало глаза. Несмотря на это, он ясно видел, как один из этих ужасных юношей давал понюхать другому щепотку какого-то порошка. От жары и духоты его начала мучить жажда, и он уже всерьез подумывал, не выпить ли «шампанского», как вдруг Марукакис дернул его за рукав.

— Должно быть, она, — сказал он.

Латимер посмотрел на голубой занавес, но танцевавшая парочка мешала ему, и лишь когда они переместились в сторону, он увидел ее.

Это была полная, но все еще стройная, сохранившая неплохую осанку женщина с красным лицом, которая, несмотря на дорогое платье, видимо, совсем недавно завитые парикмахером черные густые волосы, помаду и румяна, производила — так, во всяком случае, показалось Латимеру — впечатление неряхи. Он, например, так и видел ее с растрепанной прической, съехавшим на сторону платьем, обнажившим плечо и розовую бретельку, которую она стаскивает с плеча рукой с большим алмазным кольцом. Правда, рисунок губ был хорош, и улыбка была доброй и симпатичной, но во взгляде больших черных глаз было что-то сонное и завораживающее. И Латимер опять представил себе комнату в отеле, неуклюжие позолоченные кресла с разбросанной на них одеждой, серый свет утра сквозь опущенные жалюзи, тяжелый запах розового масла, ровное дыхание спящей женщины и мерное тиканье будильника. Но, видя, как она идет к бару, приветливо улыбаясь и кивая знакомым, в то же время внимательно и строго наблюдая за всем происходящим, Латимер сделал себе выговор за игру писательского воображения.

Марукакис подозвал официанта и что-то сказал ему. Выслушав, тот секунду колебался, потом кивнул головой. Лавируя между танцующими, он подошел к мадам, разговаривавшей с толстяком, вцепившимся в одну из танцовщиц. Официант стал шептать ей что-то на ухо. Мадам прервала разговор и посмотрела на официанта. Тот глазами показал на Латимера и Марукакиса. Мадам, повернувшись, посмотрела в их сторону, и, что-то сказав официанту, продолжила разговор.

— Она обещала прийти, — сказал Марукакис, выслушав официанта.

Оставив толстяка, она обошла весь зал, снисходительно улыбаясь и иногда кивая головой. Наконец она приблизилась и к их столику. Неожиданно для самого себя, Латимер вдруг встал. Мадам пристально смотрела ему в лицо.

— Вы желали говорить со мной, мсье? — Голос у нее был грубый и немного сиплый с очень ярко выраженным акцентом.

— Мы были б счастливы, если бы вы оказали нам честь и посидели с нами, — сказал Марукасис.

— Хорошо, — ответила она и села рядом с ним. Тотчас к столику подлетел официант, но она взмахом руки прогнала его и повернулась к Латимеру — Я вас раньше не видела, мсье. Вашего друга я уже видела, но не в моем заведении. — Она бросила косой взгляд на Марукакиса. — А вы, мсье, собираетесь писать обо мне в парижской газете? Тогда вам вместе с другом надо будет обязательно посмотреть представление до конца.

— Нет, мадам, — улыбнулся Марукакис. — Мы воспользовались вашим гостеприимством, чтобы получить кое-какую информацию.

— Информацию? — она, кажется, немного смутилась, — Я не знаю ничего такого, что может вас заинтересовать.

— Всем хорошо известна ваша осторожность, мадам. Но речь идет о человеке, который давно уже в могиле. Вы были с ним знакомы лет пятнадцать назад.

Она захохотала, остановилась и вдруг захохотала громко, вызывающе, сотрясаясь всем телом. Вместе с этими хриплыми звуками исчезло и то самодовольство, которое она напускала на себя, и, когда она под конец закашлялась, то сразу постарела лет на десять.

— Не ожидала я от вас такого комплимента, мсье, — вздохнув, сказала она. — Подумать только, пятнадцать лет! И вы надеетесь, что я его вспомню через столько лет? Святая дева Мария, придется вам поставить мне выпивку, а то я не вспомню.

Латимер подозвал официанта.

— Что будете пить, мадам?

— Шампанское. Только не эту дрянь. Официант знает. Подумать только, пятнадцать лет! — Она все еще не могла успокоиться.

— Мы, разумеется, не очень надеялись на вашу память, — невозмутимо сказал Марукакис, — но, может быть, имя этого человека что-нибудь значит для вас. Его звали Димитриос… Димитриос Макропулос.

Она сунула в рот сигарету, чиркнула спичкой, но так и не смогла закурить. Глядя на кончик сигареты, она о чем-то сосредоточенно размышляла. Спичка продолжала гореть, едва не обжигая ей пальцы. Латимеру показалось, что вокруг них образовалась зона молчания. Ему вдруг заложило уши. Мадам разжала пальцы и уронила спичку на стоявшую перед ней тарелку. Все так же смотря на кончик сигареты, она тихо сказала:

— Вам здесь не место. Уходите отсюда… оба!

— Но…

— Уходите! — она говорила все тем же тихим голосом, даже не повернув головы.

Марукакис посмотрел на Латимера и, пожав плечами, встал из-за стола. Следом за ним встал и Латимер. Она подняла на них глаза, сказала как отрезала:

— Сядьте. Мне не нужны здесь сцены.

Они сели.

— Надеюсь, вы объясните мне, мадам, — сказал Марукакис с издевкой, — как мы можем уйти, не вставая с места, — я был бы вам очень признателен.

Она с такой быстротой схватила стоявший на столе бокал, что Латимер подумал: «Сейчас она бросит его в лицо Марукакису». Но ее пальцы тотчас разжались, и она что-то быстро сказала по-гречески, чего Латимер не разобрал.

— Нет, — сказал Марукакис, отрицательно качнув головой, — он не из полиции. Он писатель, пишет книги, и ему нужна информация.

— Зачем?

— Простое любопытство. Два месяца назад он видел труп Димитриоса в Стамбуле и вот решил разузнать о нем.

Она вдруг повернулась лицом к Латимеру и, протянув руку, вцепилась ему в рукав.

— Это правда, что он мертв? Вы точно знаете? Вы видели его труп?

Он молча кивнул. У него было ощущение, точно он доктор, только что закрывший человеку глаза.

— Его убили ударом ножа в живот, а потом бросили в море. — Ему очень хотелось добавить что-нибудь теплое: жизнь есть жизнь, а вдруг она его любила, сейчас, наверное, слезы польются.

Но слез не было.

— Деньги при нем были? — только и спросила она.

Латимер медленно повел головой.

— Merde! — сказала она злобно, — Этот верблюжий выкидыш задолжал мне тысячу франков. И теперь я их уже никогда не увижу. Salop! Убирайтесь вон, а не то я прикажу вас вышвырнуть отсюда!

Лишь в половине четвертого ночи Латимер и Марукакис покинули «La Vierge St. Marie».

Целых два часа провели они в гостиной мадам Превеза. В этой большой комнате было много цветов и дорогой мебели: рояль из орехового дерева, покрытый белой широкой скатертью с вышитыми птицами, столики с разными безделушками, несколько кресел, шезлонг, большое бюро с откидывающимся верхом из красного дуба. В углу стояла пожелтевшая пальма в кадке из бамбука. Они достигли этого святилища, пройдя вместе с мадам сквозь занавес, потом по плохо освещенному коридору, по обеим сторонам которого шли двери, каждая под своим номером, где стоял запах, как будто вы попали в роддом (так показалось Латимеру), и затем поднялись вверх по лестнице.

Латимер никак не ожидал, что их пригласят сюда после всего, что произошло. Однако сразу же после «убирайтесь вон» в глазах мадам заблестели слезы, в голосе появились жалобные, извиняющиеся нотки: она просила их понять ее — все-таки тысяча франков это сумма. Латимер подумал, что она, наверное, не надеялась когда-либо получить эти деньги, и лишь втайне ждала, что Димитриос появится и осыплет ее деньгами. И вот вместо этого появляется Латимер и грубо растаптывает сказочную мечту. Но как тут не выйти из себя: всем, кто приносит дурные вести, следовало бы знать это. Потом, когда утихли бурные эмоции, ей захотелось рассказать им историю бедной проститутки, так гнусно обманутой. Словно соль на рану, было и ее заявление официанту, что вино за счет заведения.

Расположившись бок о бок в шезлонге, Латимер и Марукакис смотрели, как она рылась в бюро, то и дело вытаскивая и задвигая обратно многочисленные ящички. Наконец она достала маленькую потрепанную записную книжку и стала листать ее. Потом с силой захлопнув ее, она подняла вверх глаза, точно призывая небо в свидетели, и начала свой рассказ: