Если бы не превосходный отель, в котором он поселился, сойдя с поезда, и не чудесный вид на залив и выгоревшие под солнцем холмы (их цвет, напоминавший цвет солдатской гимнастерки, прекрасно гармонировал с цветом моря), да не предложенная самим хозяином отеля, французом, бутылка сухого мартини, Латимер, недолго думая, вернулся бы обратно в Стамбул. «Так уж и быть, — решил он, — черт с ним, с этим Димитриосом, побуду в Смирне денек-другой» — и стал распаковывать чемоданы.

О Латимере говорили, что он человек упрямый. Но это было не совсем верно: просто у Латимера начисто отсутствовала та счастливая для многих черта характера, когда вместо того, чтобы мучиться над решением задачи, человек просто забывает о ней. Случалось, что решение никак не давалось Латимеру, и он откладывал его на время, но, даже если бы захотел, он не смог бы о нем забыть, потому что через какое-то время задача сама напоминала ему о себе. При этом у него всегда было такое чувство, точно он положил куда-то нужную вещь и никак не может вспомнить, куда. Он вдруг замечал за собой, что, глядя на какой-нибудь предмет, он его не видит. Бесполезно было бы убеждать его в том, что он сам создал себе трудности и теперь мучается над их преодолением или что проблема не стоит выеденного яйца, чтобы мучиться над ней. Он привык сам решать свои проблемы. На другой день, недовольно пожав плечами, он отправился к хозяину отеля и попросил его найти ему хорошего переводчика.

Федор Мышкин, маленький, заносчивый человек с толстой, сильно отвисшей нижней губой, которая у него тряслась, когда он волновался, причмокивавший при разговоре, имел на набережной небольшой офис, который обслуживал капитанов и помощников капитана заходивших в порт Смирны торговых судов. Он переводил для них деловые документы и был у них, если это требовалось, личным переводчиком. Этим он зарабатывал на жизнь после того, как бежал из Одессы от большевиков в 1919 году. Как ядовито заметил хозяин отеля, этот бывший меньшевик повсюду говорил о своей любви к Советам, однако не спешил возвращаться на родину. Ничтожная личность, быть может подумаете вы, тем не менее переводчик он был, безусловно, отличный. Да он и сам, конечно, знал об этом.

Он разговаривал с Латимером тонким писклявым голосом на очень хорошем английском, правда, часто с совершенно не к месту употребляемыми сленговыми выражениями.

— Если вам что-нибудь нужно, — сказал он, почему-то почесываясь при этом, — вы мне только намекните, и обойдется это вам дешевле дерьма.

— Я хочу, — сказал Латимер, — просмотреть архивные записи об одном греке, бежавшем отсюда шестнадцать лет назад, в сентябре 1922 года.

От удивления брови у Мышкина полезли вверх.

— В 1922-м? — Он рассмеялся и провел пальцем по шее. — Да их тогда столько здесь исчезло, что и не сосчитать. Страшное дело, сколько тут турки выпустили греческой крови!

— Этот человек спасся на одном из судов. Звали его Димитриос. Известно, что он подговорил негра Дхриса Мохаммеда убить ростовщика Шолема. Я хочу посмотреть, какие в этом деле имеются улики, посмотреть показания негра и все, что говорилось на суде о Димитриосе.

— О Димитриосе? — вдруг вытаращил глаза Мышкин.

— Ну да.

— В 1922-м?

— Да-да. — Сердце у Латимера вдруг замерло. — Почему вы так спрашиваете? Вы что-нибудь знаете о нем?

Мышкин, кажется, что-то хотел сказать, но, передумав, отрицательно качнул головой.

— Нет. Я просто подумал, что это очень распространенное имя. Разрешение на просмотр архивов у вас имеется?

— Нет, но я надеялся, что благодаря вашим советам и помощи я смогу его получить. Мне известно, что вы занимаетесь переводами. Я готов хорошо вас отблагодарить за ту помощь, которую вы мне в этом деле окажете.

— Вероятно, вам надо будет переговорить с британским вице-консулом, — захватив двумя пальцами нижнюю губу, сказал задумчиво Мышкин, — и просить, чтобы он получил для вас разрешение…

Помолчав, он вдруг сказал:

— Простите, но почему вас интересуют эти записки? Я спрашиваю не потому, что мне это любопытно — какое мне, черт побери, до этого дело, — а потому, что именно этот вопрос задаст полиция. Впрочем, если это делается в рамках законности и тут нет какой-нибудь проделки, то есть у меня приятель в полиции, который мог бы все устроить, и притом совсем недорого.

— Безусловно, — Латимер старался говорить как можно естественнее, однако почувствовал, что краснеет, — это в рамках законности, и я, разумеется, мог бы обратиться к консулу, но, чтобы не утруждать ни его, ни себя, я буду очень рад, если вы поможете мне сделать это дело.

— С удовольствием. Я сегодня же поговорю с приятелем. Напрямую говорить с полицией стоило бы кучу денег: эта полиция — страшное дело. Кстати, я очень люблю помогать своим клиентам.

— Вы очень хороший, добрый человек.

— Ну, какие пустяки. — Лицо его вдруг приняло какое-то отсутствующее выражение, — Просто мне нравятся англичане. Они умеют вести дела. Они не базарят, как эти чертовы греки, и всегда платят столько, сколько с них просят. Если нужен задаток, — о’кей, дают задаток. Честная игра — вот их принцип, а это всегда приводит к взаимному удовольствию. Для таких людей стараешься все сделать в самом лучшем виде…

— Сколько? — перебил его Латимер.

— Пятьсот пиастров.

Он старался изобразить детскую неопытность в такого рода делах. На лице его появилось грустное выражение художника, который явно просит меньше, чем на самом деле стоит его работа.

Латимер подумал о том, что пятьсот пиастров, если перевести на английские деньги, не составят и фунта стерлингов, но, заметив, как блеснули глаза его собеседника, когда он назвал эту сумму, непреклонным тоном сказал:

— Двести пятьдесят.

Мышкин воздел руки к небу: надо ведь заплатить приятелю, он человек влиятельный — значит, мало не возьмет, а тогда ему ничего не останется — как же жить?

В конце концов, сошлись на трехстах пиастрах, из них пятьдесят — приятелю. Отдав Мышкину задаток в сто пятьдесят пиастров, Латимер ушел. Выйдя на набережную, он похвалил себя за проделанную работу: уже завтра утром ему будет известен результат переговоров. Конечно, было бы лучше, если бы он мог просмотреть архивные документы своими глазами, а затем лично убедиться в адекватности перевода, но обстоятельства были сильнее проснувшейся в нем страсти к сыскной деятельности, так что приходилось ограничиться ролью любопытного туриста. Оставалась еще вероятность, что Мышкин просто прикарманит эти деньги, но те немногие встречи с русскими, которые были у Латимера, произвели на него большое впечатление — в их честности и порядочности нельзя было сомневаться. Что ему подсунут вместо подлинных документов какую-нибудь липу, тоже исключалось: ведь полковник Хаки познакомил его в общих чертах с этим делом. Все могло сорваться, правда, в том случае, если внимательный человек, приятель Мышкина, сочтет, что пятьдесят пиастров — слишком незначительная сумма за его труды.

На другой день утром Латимер нашел на дверях офиса замок. Прождав Мышкина на грязном крыльце около часа, он так и ушел ни с чем. Еще одно посещение во второй половине дня также оказалось безрезультатным. Пожав плечами, он решил, что потеря пяти шиллингов его не разорит, но уверенности в нем заметно поубавилось.

Его самочувствие улучшилось, когда портье вручил ему написанную скверным почерком записку, в которой Мышкин проклинал себя за то, что заставил Латимера волноваться, и объяснял задержку тем, что в порту при разгрузке румынского парохода погиб грузчик, и поэтому при переговорах помощника капитана с портовой полицией срочно требовались его услуги, но что — самое главное — влиятельный человек все устроил и материал будет представлен завтра вечером.

Латимер спустился в ресторан, чтобы поужинать, и сидел, потягивая аперитив, когда к нему провели запыхавшегося Мышкина. С него градом лил пот; отдуваясь, он повалился в кресло.

— Ну и денек! Ну и жара! — выпалил он.

— Принесли?