Он вздохнул.

Куда бежать? В милицию? Помогите, мне угрожают? Вот, смотрите, написали: "Завтра утром". Прошу приставить охрану к моей постели.

И мотоциклеты! Как у Булгакова!

Белая футболка, трико, шерстяные носки — есть, в чем встретить убийцу. Виктор умылся, затем сходил к колодцу, набрал воды. Поставил наполненный чайник на плитку. Долго решал, топить или не топить печь. В свете открывшегося обстоятельства. Бросил монетку. Вышло — топить. Хотя, конечно, перефразируя, перед смертью — не натопишься.

Сучковатые поленья искололи руки.

Виктор сгрузил их к печному боку, а когда выпрямился, едва не перекрестил незаметно выросшую в двери фигуру.

— Напугал, черт!

Елоха улыбнулся.

— Здравствуйте, Виктор Павлович.

Он был трезв. Трезв!

В брюках со стрелками, в чистой желтой рубашке с длинным рукавом, в потертой куртке. В одной руке у него находился полиэтиленовый пакет, другой он держал за длинное горлышко бутылку мутного портвейна.

— Вот.

Елохин приютил портвейн на столе и тут же отступил обратно к порогу.

— Что это? — спросил Виктор.

— Это вам. Я — все.

— Что — все?

Елоха снова улыбнулся, а в глазах мелькнула виноватость.

— Не пью.

Записка, Фрол, близость смерти отодвинулись вдруг на второй, третий, десятый план, Виктор почувствовал слабость в ногах и, нащупав стул, сел.

Траурный оркестр в груди, проворно сменив репертуар, грянул плясовую. Вот дурные музыканты!

— Димка, ты серьезно?

Елоха пожал плечами.

— Можете вылить, можете выпить. А я не хочу, у меня еще… мне работать, и дети…

Он судорожно выдохнул, сорокалетний мужик, жмущийся у двери, будто проштрафившийся ученик в кабинете директора.

— Ну-ка, сядь, — сказал ему Виктор.

Елоха послушно забрался за стол. Пакет с деревянным звуком стукнул о ножку, и, вспомнив о нем, Дима вытянул его к груди.

— Ты чего это на "вы" ко мне?

Елохин поднял на Виктора глаза.

— Не знаю. Само.

— Ты прочитал?

Дима, сглотнув, кивнул.

— Да. Три раза.

— И как?

Елохина затрясло.

— Виктор Палыч! Я не знал, что у меня прадед такой! Что он за деда, за отца, за меня в том числе… Перед глазами стоял, верите? Всю душу мне взглядом вынул! Меня тогда перекрутило всего, как через мясорубку. Федор с опохмелом пришел — не могу! — голос Елохи завибрировал высоким тоном. — Не могу! Не то! Не для того живу! Выгнал его…

Пальцами свободной от пакета руки он потер уголки глаз, упреждая слезы. Виктору захотелось его обнять, но он не двинулся с места.

— У Светки потом прощения просил, у Катьки с Петькой… — сказал Елоха глухо. — Такой сволочью себя чувствую, такой тварью… — он перевел дух. — Я пообещал им и себе, что все, все и навсегда. У нас теперь другое будущее.

— Я рад, Дима, — сказал Виктор.

Елоха шмыгнул носом.

— В общем, портвейн — это заначка была, на черный день. Но, видите, не пригодилась. Завтра поеду в город — устроюсь или автослесарем, или куда-нибудь шофером. Да хоть кем. Там и долги начну отдавать. Не устроюсь, значит, в другое место устроюсь.

— Я, Дим, могу и подождать.

— Ну, да, это было бы хорошо. Только, знаете, Виктор Палыч, не понимаю, откуда вы про него столько узнали?

— Про кого?

— Про прадеда моего.

— Ну, э-э… в старых архивах, — нашелся Виктор. — В Ногинском музее милиции. У историков знакомых.

— Я сразу так и подумал, — сказал Елоха. — Я же после того, как прочитал, целый день на чердаке вещи разбирал. Отцовские, дедовские. Думал, грешным делом, Виктор Палыч, что сочинили вы, сомневался, простите. Потом нашел.

Он раскрыл пакет и, сдвинув пишущую машинку, выложил на стол рассохшуюся деревянную шкатулку с мозаичным узором из плашек на крышке.

— Знаешь, Дим, — осторожно начал Виктор, — текст не обязательно должен совпадать…

— Вы откройте, — сказал Елоха.

В глазах его было столько странного, потаенного торжества, столько скрытых радости, гордости, предвкушения, что Виктор безотчетно потянул шкатулку к себе.

Стукнула крышка.

— Видите? — прошептал, подвинувшись ближе, Дима.

Внутри шкатулки, придавив собой выцветшие листы, заполненные неразборчивыми фиолетовыми каракулями, лежал револьвер. Черно-серый, с облезшим кое-где воронением и следами ржавчины на винтах, курке и раме.

— Это чей? — так же шепотом спросил Виктор.

— Прадеда. Наградной.

— Можно?

Елохин кивнул.

Виктор поднял "наган" к глазам, взявшись двумя пальцами за ствол и одним за рукоять, как какой-нибудь эксперт-криминалист в кино.

От револьвера пахло маслом и металлом. На барабане светлела косая царапина.

— На рукоятке с другой стороны, — подсказал Елоха.

Виктор развернул "наган".

Потертую накладку, кажется, ореховую, как лента украшала косая жестяная полоска с гравировкой. Мелкие буковки, проступая сквозь пятнышки ржи, выстраивались в три аккуратных ряда. "Начальнику Боголюбского розыска Елохину С.П. от Трепалова А.М."

Виктор зажмурился.

— Погоди, — сказал он, — Трепалов же был начальником Московского угро.

— Значит, он и наградил прадеда.

— А почему розыск Боголюбский?

— А какой еще? — сощурился на гравировку Елоха.

— Богородский. Ногинск до революции Богородском был.

— Но у вас же — Боголюбск, Виктор Палыч.

— У меня…

Виктор замолчал.

Может, действительно, Боголюбск? Все-таки пистолет, вещественное доказательство. Вот она, табличка — "Начальнику Боголюбского…" Или гравировщик сознательно испортил надпись? Да нет, как же…

Здесь вообще не это главное! — неожиданно понял он. Я же писал наобум! Я же выдумал и Фрола, и Семена Петровича!

Боголюбск, Богородск, ткацкие фабрики — это все антураж, для фактуры, для правдоподобия. Известный же прием — смешивать ложь с долей правды ради некой документальности, пусть и мнимой.

А теперь от одного — записка, от другого — револьвер.

— Ну, я пойду, — сказал Елоха.

Он поднялся.

— Что? — спросил Виктор, с трудом выплывая из размышлений.

— Спасибо вам, Виктор Палыч!

Дима шагнул к двери.

— Погоди! — всполошился Виктор. — А пистолет?

— Это подарок.

— Мне? Зачем мне? Это же раритет, память, семейная реликвия, в конце концов!

Елохин улыбнулся.

— Прадед так сказал.

Дверь скрипнула, стукнула, пропуская Елоху в сени, на веранду. Он мелькнул в окне, отщелкивая шпингалет на калитке, и пропал, закрытый краем оконной рамы.

Прадед сказал…

Вон оно как все переплелось. Тут уже и не шизофренией пахнет. Тут что-то иное. Виктор попробовал прокрутить барабан "нагана", но тот тяжело, со щелчком, сдвинулся лишь на одну камору. А что я сижу? — подумал он. Что я сижу? До утра куча времени, я могу еще успеть, у меня есть, кому помочь.

Он перебрался за "Юнис".

День превратился вечер, затем ночь черным лицом прижалась к окну, вернувшееся электричество желтым колпаком света накрыло стол.

Виктор бил по клавишам, оттискивая литеры, превращая буквы в слова, а слова — в предложения. Чай, хлеб и морская капуста подпитывали его. Он был жутко благодарен самому себе, что не выкинул банку в ведро. Благоразумно и дальновидно, Виктор Павлович. Перед смертью вы вообще являете одни чудеса.

Машинка стрекотала, выдавая листы — один, три, шесть.

Где-то в четыре утра Виктор понял, что выдохся, пальцы свело, буквы попрыгали с бумаги черт-те куда, соберешь — двоятся, отвернешь голову — скачут по скатерти.

Нет, все…

Прихватив зачем-то револьвер (попугать?), Виктор перебрался в малую комнатку, лег, не раздеваясь, на кровать и удивился, до чего спокойно все воспринимает. А его, между прочим, убивать сейчас будут.

Или не верится?

— Тук-тук.

Фрол заглянул в проем будто напрямую из последней главы. Грязное, обсыпанное трухой лицо, драная медвежья шуба. В глазах — пустота с огоньком злорадства. Хромая, он добрался до кровати.