…Появляется индиец и, подняв лицо со впалыми щеками и длинными ресницами, говорит: дай сто рупий, я искуплю твою вину перед детьми всей Земли, начиная от Индии и кончая Европой. Между выщербленных зубов во рту навсегда застрял запах бетеля, пальцы на руке, протянутой за деньгами, — так близко, что в любую минуту могут дотронуться до горла, изъедены проказой, — рука действительно похожа на палку. Дай ему денег. Искупи вину, ужаснее которой не бывает, дай ему десять тысяч рупий, говорит Кэ. В глубине его широко открытого беззубого рта видна раковая опухоль. Кэ в каске лежит на носилках и, закрыв глаза и широко открыв беззубый рот, будто умирающий под жарким индийским солнцем, дает такое указание. Почему он хочет дать индийцу десять тысяч рупий? Как может искупить вину посторонний человек? — возражает Исана, но раковая мумия, все время прерывая себя обжигающим горло кашлем, проливая из-под опухших век горячие слезы, от которых идет пар (в Индии на солнце действительно непереносимая жара), хрипит: нет. Будешь тянуть — придется дать пятнадцать тысяч рупий, искупить вину может лишь посторонний человек. Посмотри на смертную казнь. Разве может казненный преступник искупить свою вину? Нет, ее искупают оставшиеся в живых. Индиец, полулежащий на красной земле, зажимает между коленями банку с керосином. В ней проделана дыра, и он, подставив руку, обливает ее керосином, чтобы поджечь себя, продолжая повторять: дай сто рупий, и я искуплю твою вину. Даже во сне Исана испытывает ужас от того, что так ясно и отчетливо видит в мельчайших деталях сон, который снился ему много раз. Испытывает ужас потому, что каждый раз, просыпаясь после такого сна, он обнаруживает свою руку в странном положении — то ли протянутой к пылающему керосину, то ли дающей деньги индийцу, готовому искупить чужую вину…
С плотно закрытыми глазами Исана начал укладываться поудобнее, но тут до его спящих ушей донеслась звучавшая, казалось, еще во сне, музыка каких-то струнных инструментов. Это была индийская музыка. Ноздри защекотала сухая пыль, поднимавшаяся метра на два над мощенной булыжником мостовой на базаре в Агре. Заговорил ведущий музыкальной передачи. Музыка доносилась из радиоприемника. Исана разом открыл глаза и, подняв голову, стал осматриваться вокруг. Через чуть раздвинутую перегородку из кухни лился яркий дневной свет. Исчезло все лежавшее рядом с его, теперь освещенным одеялом: и пакет с едой, и транзистор, и карманный фонарь. Если радио слушает Инаго, то она, видимо, узнает о смерти бывшего солдата сил самообороны. А может быть, уже узнала…
Встав и дойдя до двери, Исана, сощурившись от яркого света, заглянул в кухню и увидел сидящую на корточках возле умывальника Инаго, которая слушала стоявший прямо на земле транзистор. На ней была кофта с круглым воротом и короткими рукавами, похожая на нижнюю рубаху, и желтые штаны до колен, слишком широкие ей, и поэтому на поясе были заложены глубокие складки. Соломенная с узкими полями шляпа на голове двигалась, будто она через равные промежутки времени зачерпывает ею что-то, кончики пальцев скребли землю. Такие движения головы Инаго объяснялись тем, что она время от времени стряхивала слезы, а из намоченной ими пыли скатывала шарики, похожие на мух. Ослепнув от света, Исана стал отступать в темноту. Однако Инаго, заметив его, замершего в нерешительности, встала.
— Боитесь говорить со мной о солдате и поэтому решили спрятаться? Не волнуйтесь, я все услышала по радио, — сказала Инаго. — Он покончил с собой и, значит, все-таки убежал от преследователей, а это лучше, чем если бы его убил Тамакити.
Холодным серебром, точно шарики ртути, блеснули слезинки; глаза за этим блеском были чуть красноватыми, будто она плавала под водой с открытыми глазами. Обычно горящие глаза Инаго даже смягчились, стали жалкими и беззащитными, и голос — она говорила все время стряхивая слезинки — был слабым и хриплым.
— Макароны, которые вы привезли, я уже сварила. Я их подогрею, а вы пока вымойтесь, Дзин не любит запаха пота, — сказала она.
Он уже обратил внимание, что от тела Инаго, которое, как у всех Свободных мореплавателей, обычно пахло потом, теперь исходил чистый, свежий запах.
Снова выйдя в светлую кухню, Исана увидел стиральную машину, большие старые ведра рядом, газовую плитку, от которой тянулся шланг к баллону под навесом барака, кастрюлю и большую китайскую сковороду. Стоял там и необыкновенно пузатый чайник, и, хотя вся эта утварь находилась фактически на улице, на ней не было ни пылинки. Рано утром Инаго, слушая по радио сообщение о смерти бывшего солдата, все привела в порядок, вымылась сама и теперь, плача, скатывала кончиками пальцев земляные шарики.
— Вода в ведрах немного согрелась на солнце, — сказала Инаго, снимая с шеста для сушки белья, положенного прямо на комья лавы, махровое полотенце и протягивая его Исана.
Рядом с блестевшими на солнце ведрами, на куске лавы, лежало кругло смыленное мыло. Видимо, Инаго, ничем не загородившись, мыла здесь свое обнаженное тело. Не видя никакой причины, почему бы Исана не сделать то же самое, она выжидательно смотрела на него, широко раскрыв заплаканные глаза. Инаго аккуратно собрала одежду, которую Исана, переступая босыми ногами по раскаленной на солнце лаве, снял и беспорядочно разбросал вокруг, и положила в стиральную машину. Исана зачерпнул таким же, как ведра, жестяным ковшом на длинной ручке воды из ведра и вылил на голову. Вода и впрямь лишь чуть согрелась на солнце, и кожа, на которой пот разверз все поры, восприняла ее как удар. Вздрагивая и подвывая, как собака, он начал намыливаться. Теперь он уже совсем не думал о том, что Инаго неотрывно смотрит на него, и стал тщательно без стеснения мылить пах. Неожиданно Инаго, стоявшая у стиральной машины, сказала:
— Телом вы похожи на одного японского солдата, который долго скрывался на Филиппинах — я сама видела его по телевизору.
С тех пор как Исана начал свою затворническую жизнь, у него не стало лишнего жира, появились упругие очертания мышц, и тело превратилось в неказистое, но в то же время крепкое тело рабочего из низов. Однако сам он нисколько не задумывался сейчас над тем, какое впечатление производит его тело… Вся его одежда лежала в машине и была покрыта обильной пеной, поэтому ему не оставалось ничего другого, как, обмотав бедра полотенцем, сесть на солнце на вулканическое ядро и греть охлажденное водой тело. Когда он сел, опустив плечи и сведя колени, и посмотрел вниз, то увидел, что между вспухшими пальцами чернеет грязь. В этой неудобной позе он ел макароны, политые консервированным мясом в соусе, — ну, точно пострадавший от стихийного бедствия. А Инаго, как внимательная сиделка, ухаживающая за пострадавшим, дала ему миску мясного бульона. Хотя внутри Исана еще ощущал озноб, тело снаружи нагрелось до боли, особенно накалился затылок. Он прикрыл голову ладонью и в такой комической позе, уткнувшись лицом в миску, пил бульон.
— Могу дать добавки, — сказала Инаго, когда он выпил весь бульон, но Исана так наелся, что ему стало даже жаль себя, и он замотал головой, которую напекло солнце.
— Вы ели с такой жадностью, что я подумала, не захотите ли добавки. Вы так быстро едите, наверно, потому, что давно живете только вдвоем с Дзином. Хотя Дзин ест медленнее, — сказала Инаго. — Нужно отнести Дзину бульона и молока, вы мне поможете? У Дзина высыпало даже во рту, так что есть сухие макароны, я думаю, ему будет больно.
— Может, мелко накрошить и положить в бульон? Больше всего на свете Дзин любит макароны.
— Я так и сделала, — сказала Инаго.
Исана, еще раз полив голову водой, поправив намотанное вокруг бедер полотенце и надев ботинки на босу ногу, с кастрюлей бульона в руках пошел вслед за Инаго, которая несла огромный чайник с вскипяченным в нем молоком и посуду.
Дзин не спал. Он лежал посредине матраса и, сощурившись, смотрел в потолок. Сыпь сплошь покрывала его веки до самых ресниц, высыпала даже в ушах. Руки и ноги, торчавшие из-под белья Инаго, надетого на него вместо пижамы, были сплошь в сыпи. Кожа, равномерно покрытая сыпью, нигде не была расчесана. Исана схватил обмотанные бинтом пальчики Дзина, это свидетельство его детской терпеливости. Но прочтя в сонных от жара глазах сына, узнавших склоненное над ним лицо отца, недовольство, тут же отнял руку.
