— Точно, у него есть огромный бинокль, — сказал Бой, почувствовав поддержку. — Ничего другого не остается, его нужно убить, и поскорее!
— Тебя не спрашивают, — сказал Короткий. — Я к вам обращаюсь, что же все-таки это значит, быть поверенным только китов, а не служить всем млекопитающим?
— Я думаю о том дне, когда погибнут все млекопитающие земного шара, включая людей и китов, когда и деревья засохнут, а на земле появятся пришельцы, — сказал Исана с подъемом: нашелся-таки еще один человек, слушавший его с неподдельным интересом. — Я считаю своей обязанностью рассказать пришельцам, что царствовал на земле не человек, а киты и деревья. Я хочу сообщить им, что в существовании деревьев и китов было нечто столь непостижимое, что понять это оказалось человеку не под силу. Разумеется, пришельцы будут значительно превосходить человека, и, возможно, прибегать к словам не будет необходимости. Гибель человека и будет его посланием пришельцам. Пришельцами я называю тех, кто придет сюда из миров, лежащих вне солнечной системы, то есть тех, кто останется на Земле после нас. Есть среди ученых популяризаторы, утверждающие, что после гибели млекопитающих землю заселят тараканы, но я не хотел бы поведать о величии деревьев и китов каким-то тараканам.
— Но ведь это одни предположения! — чуть ли не закричал Короткий, выходя из темноты. — По вашим словам, даже если большая часть млекопитающих, включая и людей, погибнет, то останутся киты — самые могучие, как вы говорите, млекопитающие. И пришельцев встретят лишь киты и вы — их поверенный на Земле. Деревья благодаря телепатии пришельцев тоже заговорят — и вы будете присутствовать при этом, страшно даже подумать!
— Мечты мои так далеко не простираются. Я хоть и поверенный китов, но не облечен особыми полномочиями, — сказал Исана, услышав в своем голосе явные нотки печали, резко контрастировавшие с горячностью Короткого. — Я даже мечтать не могу о такой блистательной перспективе. Единственное, чего я хотел бы, — это ограничиться в жизни ролью поверенного деревьев и китов. И не иметь никаких отношений с посторонними людьми. Могу ли я внести какой-либо вклад в настоящее и будущее человечества, растя умственно отсталого ребенка? Так я и живу, спокойно ожидая дня гибели деревьев, китов, людей. Человек, живущий ожиданиями и фактически не делающий ничего, что присуще человеку, наверняка сразу же обратит на себя внимание пришельцев, и к ним дойдет его послание. Только потому, что мне безумно хочется умереть, я и спрятался в убежище, чтобы заставить себя дожить до того дня, когда прибудут пришельцы. Если жить, не делая ничего, что присуще человеку, и только ждать, то естественнее всего жить, учась у деревьев, вот я и живу, пытаясь слиться с ними. Жизнь в слиянии с деревьями более всего в духе человека, продляющего ее во имя того, чтобы встретить пришельцев…
— Поглядите на него! Он хочет прожить дольше всех нас. А такой человек способен на что угодно, он будет и шпионить, и доносить, и предавать!
— Заткнись, дубина! Тебя никто не спрашивает! — тонким голосом заглушил вопль Боя Короткий. — Однако из сказанного вами следует, что вы на этом свете ни на что не претендуете лично для себя и живете одним ожиданием. Ради чего все-таки вы отказались от всех прав, которыми обладает человек, и начали жить ожиданием? Неужели вы так любите деревья и китов? Может, это религия особая такая? А деревья и киты — боги? Но вряд ли. Из вашего рассказа я заключил, что если пришельцы и могли бы сойти за богов, то погибшие деревья и киты — не боги. Правильно? Так что нет никаких оснований называть деревья и китов богами!
— Разумеется, и деревья и киты не боги. Киты — самые крупные, самые прекрасные из всех млекопитающих, так назвать их вполне уместно, но не более. А вот деревья, видимо, ближе к богам, чем киты. Ближе потому, что, даже если все млекопитающие погибнут, деревья смогут возродиться, и с ними подружатся пришельцы. Я видел изуродованные листья, потерявшие свою обычную форму в результате атомной радиации, но и в Хиросиме и в Нагасаки именно деревья возродились первыми. Мне кажется, деревья переживут любые стихийные бедствия и, не исключено, будут существовать и в век пришельцев.
— Я думаю о деревьях то же самое. Особенно ясно ощущаешь это, фотографируя, как взрываются после зимнего сна почки, — сказал Короткий.
— Тем не менее и деревья — не боги. В конце концов и они погибают, — сказал Исана.
— Совершенно верно, даже когда это Китовые деревья, — сказал Такаки.
— Сумасшедшие, сумасшедшие! Вы все сумасшедшие! — завопил Бой.
Бой, державший на коленях наведенное на Исана ружье, кричал на своих дружков, но ненависть его обращена была к Исана, и можно было ждать, что он в любую минуту нажмет на спусковой крючок. Короткий, сохраняя самообладание, кружным путем двинулся на своих кривых ногах — непропорциональность его тела теперь резко бросалась в глаза — и остановился у двухъярусной койки, находящейся в вершине равностороннего треугольника, два других угла которого образовывали койки, где стояли Исана и Такаки. Он спокойно взобрался наверх, включил над головой голую лампочку и удобно уселся на койке; всеми своими действиями и видом он игнорировал бешенство Боя. Это явно было рассчитано на то, чтобы утихомирить Боя, державшего в руках ружье. Теперь за спиной Боя остался один Тамакити, который пока не проронил ни слова.
— Короткий уже не на стороне Боя, он вернулся на свою койку. Разве ты не видишь, Тамакити, теперь ты у Боя единственный союзник. Вам придется сражаться одним, — съязвил Такаки, хотя положение все еще оставалось напряженным.
— Правильно. Зачем убивать его, пусть лучше присоединяется к нам, — сказал Короткий.
— Почему мы должны ему верить? Почему даже ты, Короткий, веришь ему? Почему мы должны верить, что он не донесет на Свободных мореплавателей? — набросился Бой на перекинувшегося во вражеский лагерь Короткого. — Мы до сих пор полагали, что он сделает для нас все что угодно, опасаясь, что мы похитим его дефективного ребенка. Разве не ты, Такаки, всегда говорил нам это? А теперь он уверен, что сын проживет и без него. А? Угрожай ему теперь похищением сына — ему плевать, пойдет и донесет на нас. Что же нам делать? Запереть его здесь и никуда не выпускать?
— Нет, запирать его мы не будем. Ты и вправду идиот. Нам только лучше будет, если он присоединится к нам. Лишь бы он согласился, — сказал Короткий. — Ведь он единственный из всех людей, кто ждет конца света! Он не чета тебе, скулящий щенок!
— Замолчи! Хоть он и живет необычной жизнью, когда-нибудь он откажется от нее. Бросит посреди дороги! Раньше-то он жил среди людей, этот тип. И когда-нибудь снова вернется к ним. Ты ведь, Такаки, всегда нам это говорил или, может, не говорил? Человек, которого не изгнали из общества, а который сам ушел из него, рано или поздно все бросит посреди дороги и сам в него вернется, говорил же ты это?
— Такаки говорил прямо противоположное! Человек, по собственной воле покинувший общество, не вернется в него по собственной воле — вот что он говорил. Ты просто неправильно понял!
— А ты? Ты ведь пришел к нам потому, что стал сжиматься, верно? Разве ты стал сжиматься по своей воле? Инвалидами и сумасшедшими становятся тоже не по своей воле.
— Я не инвалид и не сумасшедший. Или ты сомневаешься? — сказал Короткий все тем же тонким, но с хрипотцой голосом.
Затем перед глазами Исана с неимоверной стремительностью разыгралась драма насилия. С такой стремительностью, что, сколько раз он ни пытался потом мысленно проследить ее с начала до конца, стремительность, с какой он вспоминал, значительно отставала от ее развития в действительности. Необычной была не только стремительность. Скорее, само впечатление необычной стремительности связывало в одно целое разрозненные действия и реакции. Исана наблюдал за происходящим, стоя справа и чуть сзади от Короткого, и спрыгнувший с койки на пол Короткий казался ему едва ли не карликом. Ноги были такими короткими, будто он полз на коленях, а руки, которые он, согнув, выставил перед грудью, будто обрывались у локтей. По сравнению с ними туловище было неимоверно длинным, плечи — широкими, грудь — могучей, оттопыренный зад — колоссальным. Выставив вперед огромную голову, вросшую в мощные плечи, он удивительно плавно, что никак не вязалось с его переваливающейся походкой, прошел мимо штурманского стола и с потрясающим равнодушием, не обращая внимания на направленное ему в грудь ружье, развернулся и ударил Боя по лицу. Сброшенный с койки, Бой быстро вскочил, не выпуская из рук ружья, и приставил его прямо к кончику носа Короткого. Тот, даже не думая отводить его в сторону, вцепился в ствол зубами, как черепаха, хватающая свою добычу, и не выпускал ствола из зубов, сжатых так крепко, что вены на его короткой шее вздулись. Короткий изо всех сил стукнул Боя по затылку предметом, зажатым в его толстенной, как бревно, руке. Это были тали паруса, лежавшие у койки Боя. С талей, зажатых в руке Короткого, и из рассеченной головы Боя во все стороны брызнула кровь.
