— Девочка! — встряхнулась белая прическа, — она взрослее нас с вами, эта девочка.

— Как? — тихо спросила Циля. И в машине внезапно все умолкло. Так внезапно, что водитель испуганно и почему-то по-английски спросил: «Ю О’кэй?»

— Арон! — пронзил тишину радостный цилин голос. — Арон, ты слышишь? Эта… как ее… ну ты знаешь… она еврейка — это точно. Но она, оказывается, моего возраста! Ты слышал? Она неплохо глядит на свой возраст. Ай, молодец наш президент! Не зря он ей такие дорогие подарки дарит. Какие, какие?.. Что, нам все говорят? Дама, опять вы говорите «ой, не могу», «ой, не говорите глупости». Так говорите умности вы. Опять она хочет выйти. Ефим, эта дама хочет идти пешком по Бруклинскому мосту. И замереть Статуей Свободы. Скажите, Ефим, у вашей пассажирки шея не гнется только на снег или на дождь тоже? Почему вы остановили машину? Приехали? Куда? В глазной? Арон, ты слышишь, приехали. Сегодня, оказывается, глазной. А когда невропатолог? Завтра? А эта дама не выходит? Ей не нужен глазной, она хорошо видит? Интересно. Ефим, спасибо, целуйте жену и детей. Нет детей? Ну, ничего. Да! Ефим! Я не могу за вами бежать и кричать. Подъезжайте сюда, и поближе. Сугроб? Ну и что! Передайте даме, что у вас в машине, чтоб не забыла в рыбу положить лавровый лист…

Весь дом — а он был пятиэтажный — знал, что Ирочка плохо ест. Поэтому соседки считали своим долгом чем-нибудь ее угостить. Она любила бывать в чужих квартирах, но не из-за угощения. В каждой из них было что-то особенное: то картина со степной повозкой, то старая фотография пожарного в каске, то клетка с птицей, то пианино, на котором никто никогда не играл.

На клавиатуре лежала полоска мягкой фланелевой ткани, красиво вышитая шелком. Зачем? — думала Ира, — дорожки все равно не видно, потому что пианино всегда закрыто. Потом догадалась: красивый узор вышивки отвлекал от игры. Человек залюбуется узором и забудет, зачем поднял крышку. Ира разгадала эту хитрость и сразу принималась нажимать на клавиши. Ей казалось, что звуки тоже выписывают узор, сродни тому, что на дорожке.

Ира часто заходила к нам. Заходила просто так, ни за чем. Она вообще заходила к соседям просто, без дела. Постоит в углу, поглядит на повозку в рамке, спросит: «А что в ней?», услышит один и тот же ответ: «Может, бродячий цирк, может, бродячие артисты…» — и идет дальше в угол, где стоит манекен с платьем для примерки. Но музыкальная шкатулка ее буквально привораживала. Ира слушала кукольно-серебристый звук, покачиваясь, руки ее двигались, как длинные водоросли, слушала долго и мечтательно, а потом вдруг захлопывала шкатулку, словно злясь на нее. Все, к чему она прикасалась, ей что-то обещало, что-то должно было вот-вот произойти. И ничего не происходило.

Ирочка жила рядом с нами, на одной лестничной площадке. Когда моя мама приходила домой и говорила что видела только что Ирочку, чудная девочка, но, Боже мой, какая она худая и зеленая, я тут же срывалась и бежала в соседнюю квартиру. Я думала, что Ира позеленела за последние несколько минут и хотела увидеть, какими бывают зеленые лица. И возвращалась разочарованная, в полной уверенности, что у взрослых в зрении есть что-то, чего еще нет у меня. Вероятно, бледная кожа, огромные темные глаза, а главное, что-то вокруг них — все вместе называется «зеленое лицо». Но я еще этого не понимаю и из-за непонимания мне это очень нравится, в то время как взрослые уже знают, что в этом таится страшная опасность.

Не понимала этого, видно, и Ирочка, потому что она чаще радовалась, чем грустила.

Не помню уж, какой случай привел меня однажды утром к Ире.

Тетя Белла, ее мама, — статная, с очень полной грудью, нежным румянцем на щеках и большими грустными глазами. Вокруг глаз у нее то же, что у Иры, — непонятно что. Тень — не тень, дымка — не дымка. Будто мимоходом мазнули акварельной кисточкой. Мама накрывала на стол и спросила, не поворачивая головы:

— Будешь с нами чай пить?

За столом уже сидел папа. Он молча пил свой чай из стакана в подстаканнике и у него был строгий вид. От чая я отказалась. Вошла Ира с сияющей улыбкой. И села. Глаза, пройдясь по столу, уткнулись в тарелку. Улыбки как не бывало.

— Что это? — тихо спросила Ира.

Полногрудая страдалица-мама произнесла:

— Питание. То есть каша.

— А это что? — глаза перешагнули с тарелки на чашку.

— Какао, — сказала мама оскорбленным голосом.

Ира нехотя взяла чашку, залпом выпила содержимое, и тут же выбежала из комнаты, на ходу бросив «спасибо».

Тетя Белла села, сложила руки на животе и завращала большими пальцами. Ее муж, Ирочкин папа, метнул в ее сторону: «Прекрати крутить пальцами, как наш главбух, когда у него сальдо с бульдо на сходится».

А тетя Белла все крутила пальцами, приговаривая: «Боже мой, Боже мой» (Когда пересыпали из ладони в ладонь гальку, раздавался тот же меленький, дробный звук: божемойбожемойбожемой).

— Боже мой, что мне сделать, чтобы этот ребенок хоть раз в день поел нормально?

Папа резко поставил подстаканник:

— Оставь ее в покое! — и вышел.

Говорят, он юрист. Говорят, ему некогда. Говорят, у него крупные дела.

Соседи жалели тетю Беллу и наперебой утешали. Бедная тетя Белла сгорала от стыда и горя.

— Негодница, почему в седьмой квартире ты ешь, а дома не хочешь?

— Не хочу.

И все. И хоть ты тресни.

Все знали, что тетя Белла когда-то пела в театральном хоре. А потом пожертвовала. Она так и говорила: «Когда родилась Ирочка, я пожертвовала хором».

Ире было очень жаль, что так совпало, и мама перестала петь в театре именно тогда, когда она, Ира, родилась. Ей очень хотелось увидеть маму на сцене и услышать, как она поет, потому что совершенно ясно, что те, кто на сцене, поют лучше, чем те, кто в зале. И одеты они красивее. И вообще, в них что-то особенное. Мама говорила, что это грим. А если тетю Раю из седьмой квартиры загримировать, она будет особенной?

Однажды Иру повели в театр. На другой день она пришла к нам, села на пол по-турецки, уставилась в одну точку и произнесла:

— А я знаю, почему старинная музыка такая печальная. Потому, что ее композиторы давно умерли.

Все заулыбались, а Ира покраснела, убежала и несколько дней не появлялась.

Несмотря на опасения мамы и соседей, Ирочка росла, и с ней начали происходить странные вещи. Когда она стояла, было видно, что у нее очень длинные ноги с острыми коленками, платье явно не поспевало за событиями и остановилось где-то на четверти пути от туловища к коленям. Руки, казалось, вообще не от Иры — такие длинные. А шея умела вытягиваться до неопределенных размеров. Однако, самое главное: Ира разучилась ходить. Она летала. Ноги почти не касались земли, грива оставалась позади, на одной вертикали с мелькающими пятками, а руками она управляла, едва заметно двигая ими.

Однажды, когда она летела через двор, перед ней вырос мальчик. Он был ей по плечо, с коротким ежиком серо-розовых волос и веснушками на рыжем лице.

— Давай играть.

— Во что?

— Не знаю. Во что-нибудь.

— Ты такой веснущатый, что у тебя даже зубы веснущатые. Давай играть.

Они забрались на шелковичное дерево посреди двора. Ира уселась на ветке, а рыжий мальчик сновал, как обезьяна, в листве, срывая ягоды и осторожно из своей ладошки перекладывая в ее. Вот такая была игра. С тех пор они ходили вместе. Только Ира летела чуть впереди, а Миша шел позади, засунув руки в карманы брюк, деловито озираясь.

Однажды их головы замаячили, как два разноцветных шара, над перилами Ирочкиного балкона.

Ира свесила шевелюру, осмотрелась по сторонам и скомандовала:

— Давай!

И сверху вниз полетел какой-то предмет. Кряк.

— Еще.

Кряк.

— Я громче.

— Нет, я.

Кряк.

Через минуту под балконом образовалось бело-желтое озеро с льдинами и берегами, и к нему сбежались все дворовые коты и котята.