— …если бы он показал им хоть два-три движения. Они такого нигде больше не увидят. Когда мне говорят: Чабукиани, Ермолаев, Корень… да никого не было. Кто не видел Костю, тот ничего не видел.
Костя стоял, не двигаясь, будто не о нём речь.
— Да вы знаете, какой у него был прыжок? — не унимался с усиками. — Два-три прыжка — и через сцену. Летал! А как он…
И вдруг начали отлетать и с грохотом падать стулья. Их отбрасывала сухая, как костыль, Костина нога. Костя попятился на очищенном пятачке, чуть приподнял руки — что-то птичье в нём появилось — сейчас прыгнет — в пропасть, в бездну, куда угодно, только бы отсюда…
Мне всегда казалось, что у Кости свои, особые отношения с законами гравитации. Два-три прыжка через сцену — это не то. Фокус был в другом: где-то на вершине прыжка он замирал на мгновенье и приземлялся, чтобы, отпружинив, снова взлететь, будто там, над сценой и было место его настоящего обитания.
После спектакля раз услышала: «Костя какой-то ненормальный. Он танцует запойно».
Он не танцевал, он жил так.
Ее он называл «Райка» и это было ее полным именем: «Рая» было бы недостаточно. В шее у нее было на один позвонок больше, чем у всех нормальных людей, и казалось, что вся она — и руки, и туловище, и голова — произрастают из шеи.
Она лежала на белой шкуре на полу, а он сидел в ногах и смотрел на неё. Они часто и шумно ссорились и также шумно мирились. «У нас у всех замужество, а у Райки с Костей — любовь» — сказала её товарка по балету.
Однажды он не пришёл на спектакль и его уволили из театра. И он уехал, а Рая осталась. И разнёсся страшный слух: Костя попал под поезд.
Рая долго не выходила из дому, а когда вышла — упала и сломала ногу. Больше она не танцевала. А потом и вовсе перестала жить.
— Ра-а-айка…
Он хрипел, корчась на полу. По подбородку из губы текла кровь.
— Райка, забери меня отсюда, пропадаю.
Несколько рук пытаются поставить его на ноги, а он не даётся — не хочет ли, не может ли — старается подползти и ухватить меня за руку, за подол юбки.
— Ты же ничего не знаешь, Райка. Пойдём отсюда.
— Давай, вставай, Костенька, вставай.
Он услышал её сладковатый голос и замолчал, а она пыталась поднять его за подмышки, но в руках оставалась только вязаная безрукавка, а он заслонялся локтем, как от ударов.
— Прыгнуть захотел, миленький. Попрыгаешь… Вставай, вставай.
Вдруг все стоящие вокруг отвернулись. Не от слез Костиных, не от крови на подбородке, отвернулись, словно от стыда и потихоньку, поодиночке направились к выходу. И я вышла на лестничную площадку. А через минуту вышел Костя. Под локоть его вела Раиса. Он остановился, повернул голову и капли снова стали догонять друг друга в рытвинах лица.
— Не обращайте внимания, — проговорила Раиса, — с ним такое всегда случается, когда слышит, что кто-то из Н-ска. Это сейчас пройдёт.
— Не пройдёт, не пройдёт, — буркнул полный с усиками, проходя мимо к лифту.
Костя смотрел в лицо, не сдерживая дрожи в губах и подбородке.
— Забери меня, Райка.
— Да это не Рая, Костя. Пойдём.
— Это ты — не Рая! — не поворачивая головы.
Она дёрнула его за рукав, потянула к лифту, а он не шёл, а тащился, упираясь, а голова была повернута назад и глазами он цеплялся за что-то, что ему одному было видно, пока его не умостили в лифт и пока двери не сомкнулась перед его лицом.
А из лифта глухо и длинно донеслось:
— Все равно найду-у-у, Райка…
Циля, рыба и фантазия
Машина одной из медицинских транспортных компаний для перевозки пациентов.
Водитель в микрофон: — Взял сорок второй… Взял сорок второй… Иду на девятнадцатый…
Голос из рации: — Ну, с богом…
Через несколько минут голос из рации: — Не упусти девятнадцатый…
Водитель: — Жду у дома… Циля пьет чай…
Голос из рации: — Жди…
Через несколько минут голос из рации: — Пора брать девятнадцатый…
Водитель: — Циля не выходит… Она пьет чай с Ароном…
Голос из рации: — У девятнадцатого не отвечает телефон… Если их до сих пор нет, значит идут через бэк-ярд… Окружай…
Водитель вышел, беззвучно шевеля губами. Через минуту он появился, ведя под руку худенькую женщину, которая не переставала говорить на ходу. За ними тихо ступал Арон.
Циля: — Еще три с половиной минуты я могла не торопиться и спокойно пить чай. Что это за мода такая: тревожить людей на три с половиной минуты раньше? Арон, ты взял ключи? Арон, почему ты так медленно садишься в машину?
— Здравствуйте, — сказала она машине.
Арон сел рядом, уперся подбородком в грудь и закрыл глаза.
— Арон, я тебя спрашиваю, ты взял ключи?
Арон дернул губой.
— Здравствуйте, — еще раз сказала Циля и огляделась. Сзади — никого. Впереди — спина с белой прической.
Циля: — Скажите, вы делаете рыбу?
Молчание.
Циля: — Скажите, вы делаете рыбу?
Спина не шевельнулась, только водитель впереди задвигался, пытаясь объехать сугроб.
Циля водителю: — Ефим, вы делаете рыбу?
Водитель: — Н-нет. У меня жена этим ведает. Мне некогда.
Циля: — Что значит «некогда»? Если жить в Америке, где столько рыбы, и не делать рыбу, то что делать? Вы никогда не пробовали настоящей рыбы. Люди жарят-шмарят. Это — глупости. Настоящую рыбу делают восемь часов.
Спина с белой прической дернулась: «Жарят-шмарят… Дайте покой!»
Циля: — Нате… Арон, ты спишь? Как тебе нравится? Ей нужен покой! А что вы сейчас делаете? Работаете? Интересно, если вы в рыбу дадите немножко бурячка и моркови, нарежете лук и… Так что, это работа? Вы не устанете. Вы через восемь часов получите настоящую рыбу!
Спина застонала: — Но я люблю жареную…
Циля: — Так любите. А курицу в суп даете? А где, я вас спрашиваю, вы видели здесь лично курицу? Кладешь в кастрюлю что-то похожее на курицу, а вынимаешь что-то похожее на мою жизнь. Что «ой»? Вот, вы всегда так: чтоб все было по-вашему. И муж ваш такой же. Я знаю.
— Но у меня нет мужа! — взвизгнула спина.
— Ну и что? — сказала Циля. — Так жарьте рыбу дальше. Ой, люди, люди, откуда у вас такое упрямство? Вы знаете, когда я делаю рыбу, весь дом нюхает воздух. А когда кто-то жарит рыбу, весь дом закрывает форточки. Так я вас спрашиваю: «Кто прав? Арон, ты спишь?» Когда он решил на мне жениться, он еще немножко сомневался. Да, Арон? Пока он не пришел к нам домой и пока моя мама не угостила его рыбой. Он только спросил: «Вы научите Цилю так делать рыбу?» Мама сказала «да», и мы поженились. Когда это было? Ой, Ефим, не смешите меня, когда это было, когда это было. Арон, когда это было? Ты спишь? Вчера это было. Где? Как, где? В Приморском переулке. Где Приморский переулок? Вы забыли, Ефим, что у нас уже был разговор. У меня была соседка, так она тоже не любила поворачивать голову. Так знаете, у нее что-то с шеей началось. Болезнь какая-то. Какая? Ой, я вас умоляю, я должна помнить — какая? Какая-то. Что она уже не могла поворачивать шею вовсе.
Спина: — Водитель, остановите машину, я больше не могу… Я выйду.
Водитель, не поворачиваясь, передает пачку газет: «Цилечка, читайте. Про себя».
Циля (разворачивая газету): — Сколько можно нас пичкать этой гадостью? Вам нравится наш президент? Какой Ельцин? Клинтон! Вы знаете, я помню время, когда к нам приехал… этот… Ну, как его… я его ненавижу… Он еще в платке ходит… Арон! Кого я ненавижу? Он еще женился на двадцатитрехлетней девочке, интересно, что он с ней делает?.. Так он приехал мириться с Израилем. Но я ему все равно не верю. Я любовалась на нашего президента: он всех мирил, всем пожимал руки, и все ему аплодировали. Было две с половиной тысячи наших. Как, кого наших? Американцев, конечно! Так лучше бы он сидел дома и думал о нас, чем сидеть в Белом Доме и думать о глупостях. Связался… Вы знаете, что она еврейка? Связался с этой девочкой, что ему от этой девочки?
