В тот день лица надзирателей и охраны были растерянными, исчезли понукающие интонации, и в бараках они стали появляться реже.

В какой-то день меня вызвали к начальнику по учёту рабсилы.

С вымученной улыбкой он сообщил, что я вызвана на «расторжение договора».

Забыла сказать, что ещё в период украшательства лагерей одним из фиговых листочков была замена простого слова «освобождение» формулировкой «расторжение договора». Тогда же зэков стали заставлять подписываться на заём, отнимая у них те несчастные гроши, которые они получали из дому или скопили из жалкого премвознаграждения.

И тогда же стали собирать их подписи под Стокгольмским воззванием.

Нужно было втереть очки, что в нашей стране нет заключённых, а только вербованные.

Взяв с меня подписку о неразглашении и «отечески» посоветовав больше не заниматься контрреволюцией, он отпустил меня в барак.

Я ушла, так и не поняв и не поверив, что это — свобода. Тем более, что никто не раскрыл передо мной ворот и спать я легла в том же бараке, в той же зоне с высоким забором и часовыми на вышках. (Только недавно, заглянув в справку, я увидела, что этот сукин сын «отец», вместо фактического времени освобождения, отступил на несколько месяцев назад и указал октябрь 1952 года.)

Я не верила, когда меня в обществе нескольких мужчин и женщин, снабдив сухим пайком — торбой жирных омулей и огромным караваем хлеба, — направили в Красноярск. И опять это была не свобода, а пересыльный корпус Красноярской тюрьмы.

В камере меня поразило обилие вещей, обычно недозволенных в тюрьме.

На столе совершенно открыто лежали ножи и ножницы, в углу стояла упакованная швейная машина. Стояли сундуки, чемоданы и чья-то рассохшаяся шайка, напиханная узелками и связанная верёвкой.

А больше всего меня поразили комсомольские значки на лацканах жакетов нескольких литовок, латышек, эстонок и украинок.

Всё стало ясно после разговора с ними.

Они не были заключёнными. Просто сочли необходимым сослать их на поселение в Красноярский край, не отнимая комсомольских билетов и значков. В Сибири тоже нужны комсомольцы! (Это напомнило мне мужской лагерь немцев Поволжья, который мы в конце войны посетили с кукольным театром. Там была своя партийная ячейка, партбилеты, собрания, закрытые и открытые, зона с вышками и часовыми и ворота на запоре. Через них могли выходить немногие и только по пропускам.)

Красноярская тюрьма была вроде восточного невольничьего базара. Сюда являлись «покупатели» для набора рабочей силы. А так как зимой особой нужды в рабочих не было и «покупатели» являлись редко, девушки коротали дни за рукоделием, а мальчики постигали сложную науку преступного мира, наполнявшего тюрьму.

Сейчас была весна. Наниматели стали появляться часто, по несколько человек сразу. Процесс найма и впрямь напоминал покупку крепостных или аукцион рабов.

Меня на такой «аукцион» вызвали в числе большой группы женщин, в основном крепких молодых девчат.

В кабинете начальника тюрьмы сидели два человека в штатском. Наниматели. Нет, нам не смотрели в зубы, не щупали мускулов, но, бросив цепкий взгляд в нашу сторону, они наперебой тыкали пальцем в грудь приглянувшейся особы. Когда оба пальца сходились на одной груди, между нанимателями возникал спор, в котором чаще побеждал невысокий, белокурый человек в чёрном костюме, с глазами, похожими на блекло-голубые пуговицы с чёрными дырочками посредине.

Когда «аукцион» закончился, оказалось, что я осталась «непроданной».

Моя с прозеленью бледность и тщедушие ни у одного нанимателя не вызвали желания обогатиться таким приобретением.

— Я и так уже взял двух мамок с детьми, а яслей у меня нет. Зачем мне лишние дармоеды? — хрипел краснолицый великан, второй наниматель. Но тут вмешался начальник тюрьмы:

— Эту женщину возьмёшь ты, — обратился он к белокурому. — А иначе не дам тебе никого. Надо же и совесть ПОИМЕТЬ!

И белокурому пришлось внести меня в список.

И опять я была как во сне, и опять не верила, что это — воля, когда в двух густо напиханных мужчинами и женщинами грузовиках, с охраной по углам, нас куда-то повезли.

Четыре часа пути на грузовиках, и мы в маленьком посёлке химлесхоза, за тридцать километров от Казачинска. Конвой сдал нас белокурому и исчез из моей жизни. Хочу надеяться, что навсегда.

Я оказалась на свободе с какой-то собачьей кличкой, в которую превратилось моё имя под пером невнимательного писаря. Альма! Кличка, подаренная мне тюремным канцеляристом, нравилась мне больше имени, подаренного родителями.

Это было 19 апреля 1953 года.

Не скажу, что нас встретили на новом месте невнимательно.

Для нас, десяти женщин, выделили избушку. За ней стояли длинные поленицы дров — топи сколько хочешь. Всем выдали постельные принадлежности и денежный аванс. На него мы тут же приобрели самое необходимое: котелки, ложки, кружки; купили хлеба, картошки, сахару.

Пока комплектовались бригады по сбору живицы, мы целую неделю отдыхали, обстирывались, штопали дырки на своих лохмотьях и гуляли.

Как хорошо было гулять, не чувствуя сзади солдата с ружьём! Как хорошо и странно было чувствовать себя свободной, хотя свобода простиралась не более чем на три километра в любую сторону.

Каким вкусным казался хлеб, не выданный в хлеборезке, а собственноручно купленный за деньги в магазинчике. И какой райский вкус был у картошки, приправленной неподжаренным постным маслом. А сахар! Не ежедневный спичечный коробок, а полновесный килограмм, отвешенный продавцом опять-таки за твои деньги.

Радость портила только необходимость раз в неделю ходить на отметку в комендатуру.

Бригадир или мастер, к которому я попала в бригаду, был совсем молоденьким парнишкой. Он не расставался с новеньким ружьём, может и спал с ним, судя по тому, что знакомиться с бригадой он пришёл с ружьём за плечами.

Поглядев на меня, он с сомнением покачал головой, подумал и спросил:

— Хотите, я попрошу директора, чтобы он дал вам работу в посёлке?

Вот те на! А мне казалось, что за эту неделю я стала хоть не Ильёй Муромцем, но всё же не хуже других.

— Нет, — заявила я. — Только в лес. Не бойтесь, я буду работать не хуже других.

Мастер не стал возражать. На следующий день вся бригада на трёх санях со всеми своими пожитками отправилась в тайгу.

По участкам распределяли семьями или просто парами: мужчина на подсочке, а женщины в израненный подсочным ножом ствол сосны забивали желобки и колышки и вешали воронки. В них натекала живица, и летом женщины ходили по тайге и переливали её в тяжёлые деревянные вёдра. Надо сказать, что женская работа была во много раз тяжелее мужской.

Мне в пару попался такой же доходяга, как я сама. В прошлом офицер, он отсидел в лагере десять лет за сдачу в плен.

Никакого следа не оставил в моей памяти этот, вечно кашляющий, угрюмый человек. Поработав недели две, он заболел и навсегда исчез из посёлка. Я осталась на участке одна — и за подсочника и за сборщицу.

Участок считался бросовым, напарника мне не нашлось, потому что все бригады были уже укомплектованы. И когда я попросила оставить участок за мной, пообещав работать за двоих, — мастер согласился. Ему всё равно было некуда меня девать.

Всей бригадой — мужчины и женщины — мы жили в таёжной избушке за шесть километров от посёлка. В избушку откуда-то ухитрились забраться клопы и тараканы, днём и ночью топилась железная «буржуйка», было тесно и душно, и я решила уйти жить на свой участок, хоть под сосну, но на свежий воздух.

Обегая на коротких лыжах участок, я однажды наткнулась на чудесный шалаш. Прочный, изнутри и снаружи обитый берестой, с лежаком, большим чурбаком вместо стола и дверцей с верёвочкой вместо запора. Над шалашом распростёрла ветви огромная сосна. На её стволе был вырезан католический крест.

Не помня себя от радости, я тут же собрала пожитки и переселилась в шалаш, удалившись от избушки на три километра.