— Вон друг твой чешет! Не хошь привет передать?

Из-за ворот показался спешащий Борис Николаевич. Черноголовый, без шапки. Походка чуть семенящая, грудь — колесом.

Роальд приоткрыл дверцу:

— Борьк! Давай со мной!

Тот не удивился. Приостановился, подумал, наклонив набок голову, решительно кивнул какой-то своей мысли:

— Далеко?

— На Каширский вал. Объясню по пути, а то…

— Короче, к двум вернемся?

— Вернемся! — соврал Роальд, уверенный, что не вернутся и к трем. А может, и… вообще? И так могло получиться? Если подумать.

— Ну давай, книголюб! Кто там тебя дожидается?

— Покойник.

Борис забрался в кузов «уазика», сел у входа, сунул голову в кабину.

— Папка-то сгорела, — сказал Роальд.

— Сгорела, — вроде бы не удивился Борис, — я те говорил, папуас, снеси в архив обратно, не берись за это дело. Говорил, курить бросай!

— Сгорела! — бурчал Бейзе. — Горят, понимаешь! Спичечная фабрика! Я-то думал, брешут. А и впрямь горят! Эта, с этажа: мол, сама собой папка вспыхнула!.. Сожгли, охламоны! И за что вам деньги платят!

— Ну? — спросил Борис. — Все сгорело? Тогда тебе крупно огребать.

— А через полчаса, — вглядываясь в несущуюся навстречу улицу, сказал Роальд, — тот же голос позвал меня к покойнику. По телефону. Тот же жрец.

— О! Спичечная фабрика! — мотал головой Бейзе.

— К нему и едем, — закончил Роальд.

— Почему одни? — Борис поставил подбородок в кулак, упершись взглядом в грязное стекло. — Кому доложил?

— Папку тряс Капустин. В курсе. А насчет покойника… Что я? Уж лучше сами посмотрим. Невесть что подумают.

— А ты и «пушку» взял?

— Взял.

— Ну книголюб! Опали твоя купина! Значит, от папки мало осталось?

— Четверть. Главное сгорело. Я смотрел. У мужиков тех, я тебе говорил, когда-то и отпечатки были. Сгорело. И главное, примерно половина, по-моему, не сгорела, а кто-то унес загодя. Уж больно избирательно горело.

— Как в кино. Единственно, что мне не светит, что в самоволку пошли. Пришьют — и знать некому. Разве что вот друг Бейзе… Вообще-то Каширский вал наш район. Если что интересное, тебе реабилитация будет. Капустин засчитал за курением, небось? Самовозгорание?

— Выходит, что так. Ты слышал о таких делах?

— Слышать-то слышал. Только таких совпадений не бывает. Кто-то за те дни, пока папка у тебя в шкафу лежала, все это расчухал. Кто бы подумать мог! Точно, что это наша Машка-красавица! А? То-то все верещит: Роальд! Я так к вам хорошо отношусь! Отнеслась!

— Не. Скорее всего, ты сжег.

— Само собой! Я папку из архива принес, мне поручили с нею работать. Ну, я тогда, чтобы не возиться, окурок туда тырк! Или спичку.

— Тогда, значит, я. А если, Боря, серьезно, то как раз всерьез-то я еще об этом тройном убийстве не успел задуматься. Меня только вот одно зацепило: Соловьев говорил, что все копии в архивах исчезли. Во всяком случае, одну папку недавно взял под расписку капитан… он смеется!.. Малышев! Я, мол! Если это правда, то тут уже свое расследование надо. Я ведь не брал, мне папки этой хватало. Так что, кто уж там под Малышева, под меня расписался… И в лаборатории что-то исчезло. Тоже я расписался? Выходит, тогда очень бы мне надо ее спалить. Чтобы уж ничего нигде не осталось! Тогда я и девах тех в том году прикончил. Сколько мне тогда было? Двадцать? В самый раз!

Борис хмуро глядел в налетающий тупик. Нет — поворот.

— Сейчас ваш вал, — сказал Бейзе, — какой номер?

— Четырнадцатый. Я, когда пришел в архив, вообще не знал, что за дело, что в папке. Слышал, Магницкий говорил о какой-то анонимке, о каком-то утопленнике, а откуда это, кто сообщил…

— Тут, Роальд, надо вообще с архивных бабок начинать, видно. Хакеле, одним словом. А ты — список составлять! Бабка, прокурор, Магницкий, Соловьев, Капустин, мы все. Начинать надо вообще с тех, если хочешь, кто обнаружил пропажу копий.

— Покойные, они самые спокойные, — сказал Бейзе, — вот четырнадцатый номер. Спичечная фабрика!

— Вылазим, Боря. Тут, Борис, не столько в папках дело, сколько в звонках в этих. Получается, у меня инстинкт же есть, очень какая-то, чую, серьезная, опасная история!

— И чего же тогда ты суешься в этот дом, Роя-лик?

Они спрыгнули на тротуар. Бейзе приоткрыл дверцу и смотрел на них насмешливо.

— К Капустину, что ли, соваться?

— Может, вообще — никуда?

— Да нет! Так не пойдет! Да, я думаю, что мы сейчас застанем просто труп. Может, даже участковый раньше нас пришел. Я туда посылал.

— А что все-таки тебе этот жрец по телефону наговорил?

— Спросил, доверяю ли я теперь ему, после того, как папка сгорела. Дал вот этот адрес. Мол, через двадцать минут по этому адресу будет убийство. Я узнал номер по адресу. Звонил сюда. А он же сам, этот жрец, со мной и говорил!

— И что сказал?

— Что уже все поздно. И больше этот номер не отвечал. А прошло с тех пор… почти час уже.

— Значит, почти час, как он покойник? Ну и черт с ним!

— Я так мыслю, — сказал Бейзе, — что я есть последний, кто видит вас живыми. Последние пожелания есть? Хотя все одно — трын-трава! Покойные — самые спокойные!

— Есть пожелания, — кивнул Борис, — если мы до… ну до четырех не вернемся, поднимись к Капустину и все расскажи. Расскажи, как Роальд меня в этот дом заманил.

— Я на вашей спичечной фабрике, — сказал Бейзе, — встречал разных чумовых. Может, обратно? Чего-то у вас рожи-лица сильно расстроенные. Залазьте обратно от греха! Смотрите, какие тут фабрики-то! Тут ни одного порядочного человека не может быть.

Борис оглядел улицу. Роальд видел, что он все еще не озабочен и даже, кажется, не сильно заинтересован. Из каких побуждений он сопровождает Роальда, было не понять. Из товарищеских чувств, не иначе. Или из любопытства. На фоне грязноватого, рябого сугроба Борис смотрелся выгодно: крепкий, небольшой, аккуратный. В шапке пирожком. Вроде молодого чиновника из какого-нибудь престижного министерства. Из тех, кто с ослепительной улыбкой «подают большие надежды» и «далеко пойдут». А вот поди же ты — рванул за другом неведомо куда.

— Главное дело: праведен будь! — сказал Бейзе и уехал.

Дома по левой стороне Каширского вала были все сплошь беловато-облупленные, пятиэтажные. Снег осел уже везде и обнажил бугры и кочки, а на их «ржавых» вершинах — щетину мелкого мусора (оттопырившиеся крышки консервных банок, длинногорлые бутылки), кое-где приподнятую остовами новогодних елок. Жители пятиэтажек, похоже, любили встречать Новый год сухим вином и шпротами. На пятнистых балконах застыло серое белье, окна отражали белесое небо, окрашивая его в грязные тона.

— Не знаю, зачем сюда лезем! Глупость делаем! — говорил Роальд.

— Ты-то законный Психопат. Книголюб! А вот я чего с тобой? Вроде был я разумный следователь. Все из солидарности? Тоже я, значит, психопат… Сгинем мы в этих коробках, а кроме Бейзы — не узнает никто.

— Еще жрец.

— Его, кстати, слышно было прилично?

— Громко. Не издалека звонил. Да это не показатель. Мне тесть из Милана звонил — вот слышимость!

— Овдовеет твой тесть в Милане, считай. Да! Никто про нас не расскажет. И жрец твой промолчит…

У подъезда сидела благодушная бабуля. Аж расцвела!

— Какая?! А это будет по правую руку, в том подъезде! Первый этаж! К диабетику, что ли?

— К диабетику? — приостановился Борис.

— Тогда правильно! К диабетику туда! К безногому туда!

— Их там сколько?

— Один он! Илья звать! Давно вроде его на улицу не вывозили.

— Постой-ка, — приостановился и Роальд, — мы-то к нему их госстраха. Кто его вывозит? Состав семьи?

— Какой тебе состав! Танька из сороковой! Ей он платит «тридцатку». Она и убирает кое-как. И

— на магазин! Одинокий он! Илья Михалыч.

— Совсем никто не навещает?

— Да нет, бывают. Один друг чудной бывает. Чудной такой! В бороде и в черных очках по-темному прибегает. Шпиен! Но не вывозит. И не носит ничего ему. Да еще какой-то родственник, говорили, вроде есть. Может, Танька знает? Да она не скажет. Тоже… да все мы здесь калеки одинокие! Цельный дом! Идите. Ему небось праздник, если кто придет… надо б его в престарелый дом… в хошьпис…