С Чанами этот вопрос решить оказалось сложнее — ведь под плантации коки требовались наибольшие высоты, а у них чем выше гора, тем она священнее. Тут уж пришлось нам самим на них надавить и пригрозить, что если они будут упрямиться, то на следующий год мы заявимся из-за Большой Солёной Воды уже не на двух кораблях, а на двух десятках, и громов с молниями у нас будет достаточно, чтобы взять силой не только интересующие нас горы, а и вообще всю окрестную территорию, зачистив её от населения и решив таким образом все проблемы раз и навсегда. О действии наших кулеврин они уже представление имели — кое-кто из испытавших его на себе всё-таки сбёг и порассказал им, как водится, в здорово преувеличенном виде, а разницу между двумя мечущими молнии орудиями и двадцатью они вполне представили себе и сами. В общем, когда после меряния хренами вернулись к конструктиву, то быстро выяснилось, что священны-то не сами горы, а только маленькие святилища на их вершинах. Ну и часть прилегающих к ним пещер в толще известняковых скал — очень небольшая среди всего их изобилия, так что в конце концов договорились насчёт высокогорных плантаций и с Чанами.
Но больше всего меня возмущает не это, а та аргументация, с помощью которой мы сподвигли их наконец взяться за ум. Чисто символическая, не имеющая ни малейшего отношения к нормальной здравой логике. Ведь что мы им доказали логически-то, если вдумчиво разобраться? Что ихнего почтенного и уважаемого жреца, из-за которого-то и разгорелся весь этот сыр-бор, не убивали ни лично я, ни лично Васькин, ни лично Велтур, ни кто бы то ни был из наших испанских солдат? Можно подумать, и без того кто-то шил это дело персонально кому-то из нас! Шили его эдемцам, а не нам, да ещё и всем им чохом, не ища конкретного виновника — типа, все отвечают за каждого. И единственное подобие хоть какой-то логики тут в том, что ценное оружие оставляется в теле убитого или рядом с ним лишь в одном случае — если по нему легко вычисляется владелец и его сторонники, и им именно это и требуется. Иначе говоря, подобные инциденты являются эдаким своеобразным способом объявления войны, а войны, как известно, ведутся уж всяко не в одиночку, а посему — не столь уж и важен конкретный убийца, а важно то, чей он и откуда, то бишь с кем предстоит воевать. Вот так они это дело и расценили, не утруждая себя даже элементарным размышлением, нужна ли эта дурацкая война здешним финикийцам — малочисленным и живущим на отшибе, в невообразимой дали от готовых и способных оказать им помошь соплеменников. Мысль об обыкновенной подставе так и не посетила головы этих профессиональных идиологов. То, что нужно было сделать сразу же, они сделали лишь тогда, когда огребли звизды и соизволили наконец в переговоры вступить. Вот тогда, в ходе уже нормального разбора взаимных претензий, они наконец и предъявили тот злополучный кинжал — самый обычный, наиболее распространённого в Средиземноморье типа. Такой есть как минимум у каждого второго эдемца — и Акобал ежегодно привозит, и сами местные оружейники изготавливают. Купить один из них или выменять, а то и просто скоммуниздить, если позарез нужен для той же подставы — дело вполне для провокатора посильное. Так думаете, этим доводом мы их убедили? Хрен там! А убедил я их, и не собираясь даже ни в чём убеждать, а просто психанув из-за ихнего тупизма. Я достал свой собственный кинжал — испанский, с широким треугольным клинком, у рукояти раза в два шире того, предъявленного Чанами. Достаю, сую им под нос, показываю. Глядят — явно не въезжают. Обматерил их трёхэтажно — по-русски, конечно — глазами хлопают, индюки тупорылые, а мыслей — по прежнему ноль целых, хрен десятых. Тут я им, загребавшись, как совсем уж малым детям разжевал — приложил два пальца к своему кинжалу, отмерил ими его ширину, да к ихнему этот отмеренный отрезок приложил, показывая, насколько он уже моего. Ага, въехали! Переглядываются меж собой, лопочут чего-то на своём красножопом языке — типа, открытие совершили, млять! Кто-нибудь, выпишите им Нобелевскую премию, гы-гы! Тут Хренио сообразил, да свой достал и показал им — такой же, как и у меня. Следом шурин свой точно такой же достаёт и показывает. Потом и вся наша испанская солдатня свои кинжалы обнажила и показала — не наши бронзовые, а простые железные, но тоже такие же широкие, как и у нас. Детсадовский аргумент, ребяческий, по делу ровным счётом ни хрена никому не доказывающий, но именно он-то как раз на этих чуд в перьях и подействовал, заставив наконец призадуматься. И похрен то, что на поясах финикийцев висят такие же узкие кинжалы, как и показанный ими, хотя буквально только что они возмущённо тыкали в них пальцами. Похрен то, что и любому из нас, испанцев, не составило бы особого труда раздобыть как раз ради такой подставы и узкий финикийский кинжал. Похрен даже то, что никто, собственно, и не думал обвинять в этом убийстве именно нас, так что я просто чисто демагогически опроверг никем и не предъявлявшееся мне обвинение. Но вышло так, что как раз эта демагогия и сподвигла их на мысль о возможной подставе.
А потом я и сам успокоился и сообразил, как действовать дальше. Свой кинжал убрал обратно в ножны, подал знак слуге, тот сунул мне свёрток мешковины, я развернул его и предъявил Чанам тот кремнёвый кинжал с выкрошенным остриём, которым меня в городе ятонбаловский раб уконтрапупить пытался. Уставились они на него, узнали по стилю исполнения, переглянулись, несколькими фразами перебросились, да на меня глаза вылупили — так это, озадаченно. Я рассказал о покушении — по-финикийски, да ещё и короткими простыми фразами, дабы красножопому переводчику полегче было на ихний язык переводить. Выслушали, впечатлились, переглянулись и долго на сей раз меж собой лопотали. Потом снова уставились на меня — растерянно эдак, а главный ихний целую речь толкнул — бедный переводчик переводить её умаялся. Добрая половина той речи состояла из перечисления великих и всемогущих богов и духов предков, которыми старый жрец торжественно клялся в том, что Чаны не имеют отношения к подлому и злодейскому нападению на божественного повелителя молний — ага, прямо так и загнул, если переводчик всё точно перевёл. За этим последовало тоже достаточно подробное перечисление стращшных кар, которые старик призывал на свою седую голову, если хоть одно его слово окажется лживым. Мы с Васкесом едва удержались от хохота, слушая подробный и обстоятельный рассказ о том, как один их великий оружейный мастер — имени его мы не разобрали и уточнять не стали, поскольку оно нас абсолютно не интересовало — искал подходящий кремнёвый желвак, постился, молился богам, затем аккуратно обкалывал его с боков, придавая ему годную для дальнейшей работы форму правильной многогранной призмы, потом снова постился и молился, потом с величайшей осторожностью откалывал от него пластину, из которой и выделывал потом это драгоценное оружие. Мы устали слушать о многочисленных храмовых обрядах, сопровождавших чуть ли не каждый чих оружейника при работе над этим кинжалом. И всю эту хренотень нам, оказывается, пришлось выслушать лишь для того, чтобы узнать великую тайну — что этот священный кинжал был подарен великому вождю соседнего племени, и дальнейшая судьба оружия им неизвестна. А потом последовал патетический и многословный повтор страшной клятвы о полной непричастности Чанов к покушению. Первым не выдержал и заржал Велтур, за ним — Бенат с Тархом. Расхохотался и Фамей, тоже въехавший в весь юмор ситуации. Мы с испанцем держались, сколько могли, но в конце концов и сами прыснули в кулаки. Чаны были в ужасе, решив, что мы не поверили их оправданиям, и я кое-как, сквозь смех, растолковал, что прекрасно знаю, кто раздобыл это оружие и пытался руками своего раба применить его против меня, а эдемский суффет добавил, что тоже об этом знает и знает виновного, и что никаких претензий к Чанам за это покушение никто из нас не имеет. Короче — мы знаем, что это не они, хоть оружие и ихнее, а стало быть — что их перед нами кто-то подло подставил, и мы знаем, кто это. Самое время было теперь ткнуть указующим перстом в предъявленный ими финикийский кинжал и пояснить для особо тупых, что кто-то точно так же подставил перед Чанами и эдемцев.
