А дело в том, что они с Мишей всё делали для сына. Особенно когда стало полегче с деньгами. Книжки-игрушки, секция-бассейн, английский с учительницей на дом, частную школу присмотрели. И вот когда собрались наконец исполнить свою мечту – они еще на третьем курсе, еще когда не поженились, загадывали – вдвоем в Париж! – Сережка заныл, что будет скучать. Бегал вокруг, дергал за рубашку: хочу в Париш-ш-ш… И они вдруг решили – а что? Надо быть европейцами! Надо быть современными людьми! Махнем втроем в Париж! Хоть сын еще совсем маленький – но пусть привыкает. Зато потом будет, этак небрежно, девчонкам – «да я еще в детстве по Парижу гулял!». А девчонки будут млеть от восторга.

Конечно, никакого Парижа они так и не увидели – если о том Париже говорить, о котором мечталось. Никаких вечерних кафе, ночных прогулок, никакой, извините, любви в номере под крышей, где из узкого оконца виден кусочек узорчатой стены соседней церкви… Потому что на диване спит, вздыхая во сне, семилетний мальчик. Деньги были, и они попробовали его хоть на пару дней отселить в отдельный номер, соседний, через стенку, но он такой вой поднял – перед французами стыдно. И никакого промедления с завтраком! В отеле завтрак с семи до десяти, но Сережка просыпался в половине седьмого, чтобы первым ворваться в буфет. А на улице начиналось: «Пойдем туда!» – ладно, пойдем, пойдем. «Нет, вот туда!» – хорошо, давай вот туда. «Хочу пить, хочу конфету, булочку, игрушку, книжку, посидеть на лавочке, покататься на кораблике…» Хочу пить – по всем правилам: во время завтрака не уговоришь допить чашку чаю. Но только вышли из гостиницы, прошли сто метров – «Хочу пить!». И беги, папочка, в киоск, покупай бутылочку пепси за три евро. Насчет пописать – то же самое. В номере перед выходом: «Сыночка, пописай на дорожку, ты же с утра не писал» – «Не хочу!» – «Ну, попробуй» – «Не хочу-у-у!!!» – «Ведь захочешь на прогулке». – «Мамочка, я честное-честное-пречестное слово не захочу!» Ну и конечно, только сели в автобус – тут же драматическим шепотом: «Мамочка! Я очень хочу писать!» И беги, мамочка, ищи туалет или «Макдоналдс». Страшное дело. Но все равно приятно: сына в Париж свозили. Все-таки мальчишка увидел Эйфелеву башню, Триумфальную арку, и Нотр-Дам, и хрустальную пирамиду Лувра. Гордились.

Но дело не в том.

А в том дело, что Сережа сначала долго выбирал, на кого учиться. Выбрал мединститут. «Медицина – святое ремесло. Нет ничего выше, чем исцелять страждущих. Да и чисто практически, – пространно рассуждал Сережа, – врач никогда не пропадет. В любой кризис люди болеют и хотят вылечиться. В деревню сошлют – крестьяне будут доктору сало и хлеб носить. Даже на зоне доктор – в законе!» – повторял он эту странную поговорку. Хорошо. Согласились. Нанимали репетиторов, искали ходы-выходы.

Поступил. Учился вроде неплохо.

А с третьего курса вдруг решил уходить.

Куда, зачем, почему? А никуда и ни зачем. «Поездить по миру, постараться понять себя…» Тьфу! «Может быть, стану художником, может быть, бизнесменом. А может, буддийским монахом». Издеваешься? «Это моя жизнь, вы понимаете, моя собственная, и она у меня одна!» У нас она тоже одна, и мы ее всю без остатка на тебя положили! «Спасибо, конечно… но простите, я вас не просил ее на меня класть». А репетиторов в мединститут просил? «Каждый человек имеет право на ошибку!» Значит, высокое призвание врача, про которое ты нам, технарям, всю голову продолбил, – это была ошибка? Зачем ты два с половиной года зря мучился, сдавая пять сессий, уже пять сессий, дурак! Биохимию! Анатомию и что-то там еще! «Ну, почему же зря? Вдруг я в самом деле в старости стану буддийским монахом-врачевателем? Ничего на свете не делается зря…» Нет, он правда над нами издевается! Неблагодарный. Мы всё для него. С семи лет по заграницам катали. Всё лучшее – детям, хи-хи-с. А он даже не помнит.

– Помню! – вдруг сказал Сережа. – Париж помню. Жарко было. Вы меня всюду за собой таскали, а я ужасно уставал и пить хотел.

Вот какая история случилась со мной довольно давно в городе Вашингтоне, округ Колумбия, в конце октября.

Золотая осень, еще тепло, хотя не жарко, но время от времени резко меняется ветер, облака закрывают солнце, и идет короткий дождь.

Большое здание недалеко от Union Station.

Я пришел сниматься в какой-то телепередаче, в большой экспертной панели – нас рассадили за полукруглый стол, перед каждым – табличка с фамилией, бутылка минералки, стакан, блокнот, карандаш, микрофон с кнопкой.

Все, конечно, одеты по-вашингтонски формально – костюм, белая рубашка, галстук, наглаженные брюки, начищенные туфли.

Итак, садимся, стол спереди закрыт складчатой скатертью, и вдруг я вижу, что многие мои коллеги снимают туфли и ставят их рядышком. И сидят просто босиком. Я вижу, как старенький профессор нагибается, стаскивает носки и сует их в туфли, и сидит себе, растопырив свои шишковатые пальцы. А другие, вижу я, и вовсе были в туфлях на босу ногу.

Жарят лампы, съемка еще не началась, и я тоже, вместе со всеми, разуваюсь и снимаю носки под столом. О, этот страх «быть не как все», который у меня, по воспитанию – типичного советского человека, в Америке только усилился…

Запись передачи прошла быстро и складно, яркий свет погас, операторы и осветители засуетились, передвигая камеры и лампы – и вдруг мой сосед, старенький подагрический профессор, ткнул меня в бок и показал рукою, что меня зовут.

Я вижу, какая-то пара – молодой парень, высокий и курчавый, и женщина лет сорока, с короткими, слегка взлохмаченными волосами – машут мне и громко кричат «Mister Dragunsky! Mister Dragunsky!».

Я быстро иду к ним, забыв надеть туфли.

Иду по мягкому и приятному ковролину. Потом по паркету. Потом по теплому мраморному полу. Здороваемся, знакомимся. Женщина – сотрудница Brookings Institution. Парень – из Washington Post. Меня приглашают на конференцию, которая будет через неделю, и будет широко освещаться, и я могу заранее написать свои тезисы, и что-то в этом роде, я уже, по прошествии лет, позабыл.

За разговором мы вышли из этого здания и оказались на тротуаре. И вдруг задул ветер и пошел крупный холодный дождь.

А я – босиком!

Я говорю им: «Минутку!» Поворачиваюсь, быстро возвращаюсь, пробегаю по холлу, вхожу в зал, где только что была съемка. А там уже другая съемка. Какие-то дети громко читают стихи, а мамы с папами хлопают в ладоши.

– Выйдите, вы мешаете! – тихо говорит мне администратор.

– Я тут забыл туфли! – шепчу я, показывая на свои босые ноги. – Туфли и носки!

– Вау! – шепчет он. – Ужас какой. Но всё уже унесли!

– Куда?

– Туда! – Он неопределенно показывает рукой в конец коридора.

Я бегу туда – там заперта дверь.

Что делать?!

Снова выхожу из здания – эти двое меня терпеливо ждут. Дождь меж тем идет все сильнее. Они стоят под зонтиками, дама в крепких осенних ботиночках, парень – в громадных кроссовках. Я им страшно завидую. Ноги начинают сильно мерзнуть.

– Глупая какая история, – говорю я. – Что делать, не знаю!

– У вас есть деньги? – спрашивает парень. – Я вас отвезу в магазин.

– Да, конечно! – говорю я. – Спасибо большое!

– Не надо в магазин, – говорит дама. – Мы доедем до Old Executive Building, это рядом с Белым Домом, вы знаете?

– Знаю, – говорю, – а зачем?

– Там есть склад старых вещей. Многие служащие держат на работе офисные туфли, галстуки и даже пиджаки. А когда увольняются – оставляют их. Брать с собой – плохая примета. Там куча всякого. Вы подберете себе отличные туфли. Нечего зря тратить деньги.

– Ну, нет! – говорит парень. – Надевать туфли того, кто уволен, вот где плохая примета! Станешь таким же лузером.

Они начинают спорить.