По правде говоря, ему давно уже все равно. С той самой поры, как организация солидарности с вьетнамскими женщинами прислала ему к его пятидесятилетию пачку фотографий, на которых были сняты дети-уроды, родившиеся там, где «поработали» в свое время военные химики, он сам. Он бросил тогда фотографии в камин и долго смотрел, как они, корчась, горели. Вместе с ними корчилась его душа. Он понял тогда, что если до сих пор смерть искала его, то отныне он сам станет искать свою смерть, что он уже начал умирать, что палачи его уже приближаются, а ему все равно, потому что он виновен, сам признал себя таковым.

Холланд вернулся в убежище и был встречен тревожным вопросом:

— А где Ладонщиков? — спросил его Глебов. — Почему он не с вами?

— Но почему он должен быть со мной?! — удивился Холланд.

Оказалось, что вскоре после ухода Холланда и Саида, Ладонщиков стал проситься в штольню, обещал принести воды, клялся, что вернется вместе с Холландом, объяснил свою просьбу тем, что ему необходимо пройтись, размяться, что он устал от неподвижности и безделья, что у него выкручиваются руки и ноги, отчего он сатанеет. Вальтер и Жанна возражали, но Глебов отпустил Ладонщикова, сказав, когда студент ушел:

— Он нуждается не столько в том, чтобы размяться, сколько в том, чтобы мы поверили ему. Он должен доказать нам, что больше не убежит, что он вполне овладел собой, что в нем есть воля, способная подавить инстинктивный страх, исправить изъян психики.

— Черта с два, — ответил Глебову Вальтер. — В лучшем случае — он хитрит: усыпит нашу бдительность, мы поверим ему, он попросится в штольню еще раз и убежит. В худшем случае — он убежит теперь же.

Холланд вернулся без Ладонщикова. Это означало, что прав Вальтер.

— Проклятие! — выругался Холланд. — Но я не Клинцов, я за этим сопляком не побегу. Если ему захотелось умереть, пусть умирает.

Какое-то время все молчали.

— Конечно, — сказал Холланд, — я пойду и проверю, точно ли он сбежал. Возможно, что он сидит у лаза и ждет меня или Саида. Приказываю: никому, черт возьми, не покидать убежище! Я же скоро вернусь.

У лаза Ладонщикова не оказалось. Люк был вставлен иначе, чем это сделал, выпустив наружу Саида, Холланд. В нише недоставало одного противогаза и плаща. Исчезла также канистра, которую Вальтер держал с водой у пульта станции на всякий случай. Из всего этого не трудно было сделать вывод, что Ладонщиков сбежал.

— Все-таки удрал! — произнес вслух Холланд. — Чтоб ему провалиться, сосунку проклятому! — Холланд очень надеялся, что найдет Ладонщикова в штольне и что ему не придется гоняться за ним по барханам, спасать кретина, который не хочет жить. Ему никак не давалось понимание того, почему Ладонщиков, молодой и здоровый парень, не хочет жить. Ведь не гонит же его к гибели страх смерти? Тут — полный абсурд, бессмыслица: бежать от одной смерти к другой. Конечно, есть более мучительная смерть и менее мучительная. Когда нет выбора, когда впереди только смерть, стараются выбрать легкую. Но кто сказал, что в пустыне умереть легче, чем в башне? В полном одиночестве легче, чем в кругу друзей? И кто сказал, что выбор между башней и пустыней — это выбор между мучительной и легкой смертью, а не между жизнью и смертью. Пустыня — верная смерть, башня оставляет человеку надежду. Кретин! Сопляк! Жестокий мальчик, который тонет только ради того, чтобы утонул его спаситель…

Холланд надел плащ и противогаз и выполз наружу. На песке перед входом в штольню было уже много следов — наружу после бури выходил Клинцов, выходил он сам, Холланд, вышел Саид и теперь — Ладонщиков. Определить, какие следы принадлежали Ладонщикову, было невозможно. Холланд выбрал один след наугад, дошел по нему до колодца и понял, что это след Клинцова. Другой след, глубокий и свежий, вел на холм. Несомненно, что этот след оставил Саид, который прошел здесь недавно с тяжелой ношей на руках. Возможно, что по этому же следу ушел Ладонщиков. Холланд поднялся на холм и увидел Саида. Саид стоял у могилы отца и, казалось, не замечал Холланда до того самого момента, пока Холланд не подошел вплотную к нему и не положил ему руку на плечо. Саид кивнул головой и положил свою руку поверх руки Холланда. Холланд ни о чем не мог спросить Саида: он не знал его языка. Саид же не знал языка Холланда. Разумеется, Холланд мог бы попытаться спросить у Саида с помощью жестов, не видел ли тот Ладонщикова. Он даже собирался это сделать, пока не подумал о том, что Саид, если бы он видел Ладонщикова, сам постарался бы ему об этом сказать, поскольку понимал, что бегство из башни — это бегство к смерти. Холланд оглядел с холма окрестности. Было светлее, чем в тот раз, когда он впервые выбрался из штольни. На западной части небосклона светилось огромное желтое пятно, за которым угадывалось солнце. Холланд видел барханы, простирающиеся до самого горизонта, видел сухие кусты, замершие неподвижными темными точками там и сям, но среди них не было ни одной движущейся точки, даже колеблющейся.

— Ладонщиков сбежал, — сказал Холланд, — студент, — и махнул рукой в сторону пустыни.

— Да, — ответил Саид и закивал головой.

— Ты понял меня? Ты понял, что сбежал Ладонщиков, русский студент?

— Да.

— И ты не видел его? — Холланд показал на свои глаза и на пустыню. — Не видел?

— Нет, — ответил Саид.

Попытка продолжить разговор с Саидом ни к чему не привела: он знал только эти слова — «да» и «нет». Пришлось снова перейти на язык жестов.

«Пора возвращаться в башню», — объяснил Холланд Саиду жестами. И вообще-то объясняться с помощью жестов было безопаснее, так как при этом не надо было снимать противогаз.

Саид, казалось, согласился, но едва Холланд взял его за руку, стал упираться. Тогда Холланд обхватил его за плечи и силой потащил с холма. Саид отбивался так яростно, будто Холланд тащил его не в убежище, а на казнь, хрипел и выл, несколько раз пытался боднуть Холланда в лицо и, наконец, изловчившись, ударил его ногой в пах. Холланд выпустил его и шлепнулся на песок, корчась от боли. Саид бросился наутек.

Все это было так нелепо и дико, что Холланд не сразу сообразил, куда убегает Саид. Превозмогая боль, разъяряясь от злости и недоумения, Холланд бросился было за ним, но вдруг понял, что Саид бежит к штольне. Какое-то время он еще продолжал гнаться за ним, но когда увидел, что Саид с проворностью песчаной ящерицы нырнул в лаз, остановился, сорвал с себя противогаз и захохотал, не в силах сдержать в себе этот истерический смех. Было ясно, что Саид по-своему истолковал разговор на холме, что он понял все так, будто Холланд сначала предложил ему уйти в пустыню, а потом попытался уволочь его туда насильно.

— Проклятие! — выругался Холланд, уняв смех, и надел противогаз. Теперь ему оставалось одно из двух: либо вернуться в башню вслед за Саидом, либо попытаться еще раз обнаружить следы студента. Первое означало, что студент будет окончательно обречен на гибель в песках, второе — что он сам, Холланд, приблизит свою смерть, барахтаясь в гибельных лучах взбесившихся атомов.

Холланд выбрал второе. Он лишь на минуту вообразил, что вернется в башню без студента, не сделав всего, что было возможно сделать для его поиска, представил себе угасшие от печали и презрения к нему, к Холланду, лица друзей и тут же сказал себе, озлобляясь на судьбу, что лучше умрет в пустыне, чем вернется в башню без Ладонщикова. Решив так, он испытал неожиданное облегчение. Это было, наконец, решение его участи, осознание приговора, который обжалованию не подлежит. Это была долгожданная определенность.

Еще минуту назад он ненавидел студента, а теперь ненависть улеглась. Ему подумалось, что он даже понимает его, нетерпение Ладонщикова пробиться к определенности даже ценою жизни, причину его побега из башни. Поняв, он простил его, как прощают единомышленника. И даже больше — как прощают живущих стоящие у могильной черты… Беспокоило лишь одно: если он найдет студента, то все-таки придется вернуться в башню. Но беспокойство это было запоздалым, потому что втайне от этого умственного, логического беспокойства он уже решил, что даже и в том случае, если найдет Ладонщикова, не станет уговаривать его вернуться в башню, а пойдет с ним. Рядом с ним или следом за ним — все равно.