21 мая 1780 года князь Потемкин приветствовал императора Иосифа II, прибывшего в Россию инкогнито, под именем графа Фалькенштейна. Иосиф хотел немедленно приступить к обсуждению политических дел, но князь предложил ему сначала отправиться в церковь. «До сих пор мы виделись с Потемкиным только в публичных местах и он не проронил о политике ни слова», — жаловался император своей матери, императрице-королеве Марии Терезии.^[404] На нетерпение императора Потемкин отвечал только уклончивой любезностью: опоздание Екатерины на один день было рассчитанным политическим маневром. Никто не знал, что они с Потемкиным задумали. Фридрих II, турецкий султан и английский посланник в Петербурге одинаково напряженно ждали результата встречи.

Князь вручил императору письмо от Екатерины, где она прямо высказывала свои надежды: «Клянусь, что сегодня для меня нет ничего труднее, чем скрыть мою радость. Само имя графа Фалькенштейна внушает полное доверие...» Потемкин, также в письме, пересказал свои первые впечатления Екатерине. «О Фальк[енштейне] стараться будем разобрать вместе», — отвечала она, выезжая из Шклова в Могилев.^[405]

Последнее легче было сказать, чем сделать: загадочный характер императора озадачивал современников так же, как он озадачивает историков. В его правлении, как ни в чьем другом, сказались противоречия просвещенного деспотизма: одержимый экспансионистским духом, Иосиф жаждал освободить свой народ от предрассудков прошлого. Себя он считал военным гением и монархом-философом, подобным Фридриху Великому, вражда с которым чуй* не лишила его Престола. Восторженный идеалист, он презирал людей и не понимал, что политика — это искусство возможного.' Его напряженные реформаторские усилия основывались на безграничном честолюбии. Он почти всерьез полагал, что государство — это он.

О своем инкогнито он заботился так же, как о своем быте и своих реформах. «Вам известно [...] что во всех моих путешествиях я строго соблюдаю и ревностно охраняю права и преимущества, какие дает мне имя графа Фалькенштейна, — инструктировал Иосиф австрийского посланника в Петербурге Кобенцля. — Поэтому я буду в мундире и без орденов [...] Позаботьтесь подобрать для меня в Могилеве небольшую и скромную квартиру».^[406]

Объявивший себя «первым чиновником государства», Иосиф появлялся на людях в простом сером мундире в обществе одного или двух сопровождающих, желал есть только самую простую пищу и спать не во дворцах, а в трактирах, на походной кровати. Это был вызов импрессарио встречи — Потемкину. Потемкин принял вызов: в России было мало трактиров, и князь оборудовал под них дворцы.

«Он слишком много правил и недостаточно царствовал», — говорил об Иосифе принц де Линь. После смерти своего отца в 1765 году Иосиф стал императором Священной Римской империи германской нации, — «кайзером» по-немецки, «цесарем» по-русски. Но власть над габсбургской монархией, включавшей Австрию, Венгрию, Галицию, австрийские Нидерланды, Тоскану, Словению и Хорватию, он делил ро своей матерью, величественной Марией Терезией. Несмотря на свою католическую набожность, именно она заложила основание для преобразований Иосифа, к которым он приступил с таким рвением, что они превратились сначала в анекдот, а затем в проклятие. Его реформы сыпались на подвластные ему народы как палочные удары. Он не понимал неблагодарности подданных. Когда он запретил использование гробов на похоронах (для экономии времени и древесины), ему ответили такой яростью, что распоряжение пришлось отменить. «Он даже души хочет облачить в мундиры! — восклицал Мирабо. — Это верх деспотизма».

Личная жизнь Иосифа была трагична: первая его жена, Изабелла Пармская, одаренная натура, предпочитала своему мужу его сестру. Когда через три года брака она умерла, 22-летний император был безутешен. Через семь лет от плеврита умерла и его обожаемая дочь. Потом, чтобы получить право на владение Богемией, он женился на наследнице Виттельбахской и обращался с ней очень жестоко.

Де Линь вспоминал, что Иосиф «не имел ни капли чувства юмора и не читал ничего, кроме официальных бумаг». На себя он смотрел как на совершенство рационального достоинства, а на других — с сарказмом и пренебрежением. «Самым большим врагом этого государя, — говорила Екатерина, — был он сам».

И в этом-то человеке нуждался теперь Потемкин, чтобы осуществить свои главные свершения.^[407]

24 мая 1780 года императрица въехала в Могилев через триумфальную арку; ей предшествовал эскадрон кирасир — зрелище кортежа произвело впечатление даже на саркастического Иосифа: «Это было великолепно —- польская шляхта верхами, гусары, кирасиры, генералы... наконец, она сама в двухместной карете, с фрейлиной девицей Энгельгардт». Под пушечный салют и колокольный звон Екатерина, вместе с Потемкиным и фельдмаршалом Румянцевым-Задунайским, отстояла молебен и направилась в дом наместника. Последовали четыре дня театральных представлений и фейерверков. Заштатный Могилев, отобранный у Польши только в 1772 году, полный поляков и евреев, превратился в город, достойный императоров. Итальянский архитектор Бригонци построил театр, где для высоких гостей пела его соотечественница Бонафина.^[408]

Светлейший познакомил императора и императрицу. После обеда они стали обсуждать дела в присутствии только Потемкина и Александры Энгельгардт. Екатерина нашла, что Иосиф «очень умен, любит говорить и говорит хорошо». Она не объявляла прямо о своих видах на Константинополь и планах раздела Османской империи, но оба знали, зачем встретились. Иосиф писал матери, что «проект учреждения империи на востоке кипит у нее в голове и волнует ее душу». Иосиф поделился с Екатериной своими планами, о которых она писала Гримму, что «не осмеливается их разгласить».^[409] Они должны были нравиться друг другу — и делали для этого все, что могли.

Фельдмаршал Румянцев поинтересовался, предвещают ли эти торжества союз с Австрией. Императрица ответила, что «союз сей касательно турецкой войны выгоден, и князь Потемкин то советует». Румянцев сказал, что ей стоило бы самой решать такие вопросы. «Один ум хорош, — парировала Екатерина, — а два лучше».^[410]

Иосиф, подобно другим бездарным военачальникам (как тут не вспомнить Петра III и цесаревича Павла) любил военные смотры и парады и хотел в полной мере насладиться ими во время визита в Россию. Потемкин вежливо сопровождал его, показывая русские полки, но находил его непоседливость утомительной. Однажды ему самому пришлось командовать маневрами кавалерии. Для наблюдения за этими маневрами Иосиф и Екатерина заняли места в специальном шатре, а прочие зрители смотрели, сидя верхами. Послышался далекий гул и появились несколько тысяч всадников во главе с князем Потемкиным. Он поднял саблю, чтобы скомандовать «в атаку», но его конь, не выдержав тяжелой ноши, вдруг присел на задние ноги и взвился на дыбы. Потемкин едва удержался в седле. Находясь на расстоянии лье от зрителей, полк перешел в галоп и остановился у самого императорского шатра в строгом порядке. «Я никогда не видел ничего подобного», — восхищался Иосиф.^[411]