Тогда же, летом 1791 года, Потемкин сочинил канон Богородице: «И ныне волнующаяся душа моя и уповающая в бездне беззаконий своих ищет помощи, но не обретает. Подаждь ей, Пречистая Дева, руку свою, ею же носила Спасителя моего и не допусти погибнуть во веки». Ему предложили услуги еще одного композитора и музыканта. «Хотел было я отправить к Вам первого пианиста и одного из лучших композиторов в Германии [...], — сообщал из Вены граф Андрей Разумовский. — Он недоволен своим положением здесь и охотно предпринял бы это путешествие. Теперь он в Богемии, но его ожидают сюда обратно. Если Ваша Светлость пожелает, я могу нанять его не надолго, а так, чтобы его послушать и подержать при себе некоторое время». Ответ Потемкина не сохранился. Композитора звали Моцарт^{101}.^[998]

В середине сентября состояние Потемкина опять ухудшилось. Из всех его привязанностей осталась одна — та, которая не оставляла его на протяжении двадцати лет. Екатерина II светлейший снова писали друг другу простые слова любви, словно боясь упустить возможность еще раз заверить друг друга в своих чувствах. В Яссах свирепствовала малярия. Большинство больных поправлялись после нескольких дней озноба и бреда, но Потемкину, за которым ухаживали и Александра Браницкая и Софья де Витт, лучше не становилось.

Екатерина хотела следить за ходом его болезни так, будто он находился в соседних комнатах Зимнего дворца. Но курьеры преодолевали расстояние между Яссами и Петербургом за семь-двенадцать дней, и ее взволнованные письма всегда опаздывали: когда она думала, что ему лучше, он снова ослабевал — и наоборот. Она приказала Попову посылать ей ежедневные отчеты о состоянии князя и просила Браницкую: «Пожалуй, графиня [...] постарайтесь, чтоб он берегся как возможно от рецидивы, коя хуже всего, когда кто от болезни уже ослаб. Я знаю, как он беспечен о своем здоровье». Трое докторов — Тиман, Массо и Санковский — констатировали, что «болезнь уже в таком развитии, что обыкновенное врачество едва ли поможет»^[999]

Угасающий Потемкин продолжал тревожиться о больных солдатах: «Такого году никогда не бывало: все немогут. Дом мой похож на лазарет, в армии в лазаретах больных 8 т[ысяч], да при полках 10 тыс[яч]. Слава Богу, что не мрут», — и готовился к переговорам: «Турков жду через четыре дни. Много ожидаю плутовства, но я остерегусь»^[1000] Его перевезли из Ясс в загородный дом.

Наконец он согласился соблюдать диету: «Здоровье его Светлости при наблюдаемой им умеренности в пище час от часу становится лутче», — докладывал императрице Попов в середине сентября^[1001] Потемкин готовил путь для вывода армии через Молдавию, поскольку путь через Польшу оставался закрыт. Австрийцы недавно подписали мир с Турцией в Систове, и теперь вся Европа внимательно следила за ходом русско-турецких переговоров в Гуще. Венские газеты каждый день сообщали о состоянии здоровья Потемкина. В случае продолжения войны он снова должен был возглавить армию, в случае подписания мира ждали визита Потемкина в Вену.

Потемкин, хотя и «устал, как собака», 16 сентября передавал императрице через Безбородко: «...я, верьте, себя не щажу». Через три дня лихорадка возобновилась с удвоенной силой. Браницкая не отходила от его постели. Он отказывался принимать хину. «Нужно его светлости принимать лекарство, — сообщал Попов Екатерине. — При всем его от оных отвращении убеждаем Его Светлость к принятию Высочайшим Вашего Императорского Величества имянем». Потемкин просит прислать ему китайский шлафрок: «Оный мне крайне нужен». Екатерина немедленно выполняет просьбу, добавив к халату шубу. Князь продолжает диктовать донесения государыне, а его собственноручные записки делаются все короче: «Сна лишился и не знаю, когда будет конец».^[1002]

25 сентября приступы усилились. Стоны князя весь день надрывали сердце его приближенным. Попов с горечью сообщал Екатерине, что светлейший, «как только боли унимались, начинал говорить о безнадежности своей жизни и со всеми прощался, не веря никаким нашим вопреки сего уверениям». Князя посетили архиепископ Амвросий и грузинский митрополит Иона «и слезно умоляли беречь себя, принимать лекарства и воздерживаться от вредной пищи. «Едва ли я выздоровею, — отвечал на это Князь, — сколько уже время-ни, а облегчения нет как нет. Но да будет воля Божия! [...] Ты, духовник мой, — продолжал он, обращаясь к Амвросию, — и ведаешь, что я никому не желал зла».^[1003]

Ничто не радовало его так, как письма и знаки внимания Екатерины. «При напоминании вашего императорского величества имя-ни всегда льются обильныя слезы из глаз его», — сообщал Попов 27 сентября. У него хватило сил только на одну строчку: «Матушка родная, жить мне больше тяжело, что тебя не вижу».^[1004]

30 сентября ему исполнилось 52 года. Все пытались его утешить, но каждый раз, вспоминая про Екатерину, он «горько плакал» — о том, что больше ее не увидит. В тот же день Екатерина, прочтя очередной отчет Попова, отвечала: «Всекрайне меня беспокоит твоя болезнь». Она умоляла его принимать лекарства — «да, приняв, прошу уже и беречь себя от пищи и питья, лекарству противных». Она отвечала на донесение Попова десятидневной давности, но на следующее утро, когда письмо полетело из Петербурга на юг, Потемкин проснулся с тяжелой одышкой, — вероятно, началось воспаление легких. Возобновились жар и обмороки, 2 октября он немного пришел в себя, но от хины категорически отказался. А затем вдруг потребовал, чтобы закладывали карету: он хотел еще раз увидеть степи и почувствовать ветер с Черного моря. «Теперь желает его светлость, чтоб везли его отсюда в здоровейшее место; но я не знаю, как тронуться ему отсюда, когда все силы его изнурены до крайности».^[1005]

Пока адъютанты и доктора решали, что делать, светлейший написал свое последнее собственноручное письмо государыне:

Матушка Всемилостивейшая Государыня!

В теперешнем болезнию изнуренном состоянии моем молю Всевышнего да сохранит драгоценное здравие твое, и повергаюсь к освященным Вашим стопам

Вашего Императорского Величества

вернейший и благодарнейший подданный

Князь Потемкин Таврический

Матушка, ох как болен.^[1006]

После этого он перестал узнавать окружающих, а затем впал в обморок, перешедший в кому. В течение девяти часов врачи не находили пульса.

В Петербурге Екатерина читала его письма от 25 и 27 сентября — «Не могу я сам писать...» — и пыталась убедить себя, что еще есть надежда: «Вижу, что последние три строки твои немного получе написаны. И доктора твои уверяют, что тебе полутче». Она снова пишет Браницкой, прося не оставлять больного.^[1007]

3 октября к полудню Потемкин повторил свое требование уехать из Ясс. Выезд назначили на следующее утро. Проведя бессонную ночь, он поминутно спрашивал: «Который час? и все ли готово?» Рано утром, несмотря на сильный туман, он объявил, что пора отправляться. Его положили в кресло и перенесли в большую шестиместную карету. Он продиктовал секретарю последнее письмо Екатерине и приписал внизу: «Одно спасение уехать».^[1008] На подпись уже не хватило сил.