Политикой Потемкин занимался в покоях императрицы. Не видевшись два года, они снова пытались найти общий язык в поисках предотвращения войны. 16 (27) марта Уильям Питг отправил через Берлин в Петербург ультиматум. Это было резким шагом со стороны обычно осторожного премьер-министра, но 39 английских боевых кораблей и 88 тысяч прусского войска казались серьезным аргументом. Императрица заявила, что ни за что не поддастся на угрозы.
Пытаясь найти выход из западни, Потемкин и Екатерина обратились даже к самому влиятельному в тот момент деятелю ненавистной им революционной Франции — графу Мирабо. Потемкин считал, что «Франция с ума сошла», Екатерина говорила, что Мирабо должен быть повешен, причем не на одной, а на многих виселицах сразу, а потом колесован — и тем не менее кажется логичным, что Потемкин вступил в контакт с человеком, не уступавшим ему масштабом личности и экстравагантностью{94}. Князь платил крупные взятки «Мирабобче», как он называл французского трибуна, пытаясь убедить Францию присоединиться к России в противостоянии Англии. Хотя Мирабо был сторонником союза с Лондоном, русские деньги были приняты, но союз с Францией не состоялся — 2 апреля (19 марта) 1791 года Мирабо умер.[950]
Потемкин знал, что Россия не сможет сражаться с Англией, Пруссией, Швецией, Польшей и Турцией одновременно. Поэтому, готовя армию к новой войне и размещая корпуса на Двине и под Киевом, чтобы двигать их через Польшу к Пруссии, он был готов торговаться с Фридрихом Вильгельмом за свободу действий в отношении турок и поляков. Но Екатерина не желала идти на уступки. Стединг считал, что ее величество тайно завидует светлейшему. Возможно, он сделал этот вывод из ее слов — однажды она сказала, что Потемкин делает то, «что она ему позволяет». Шведский посланник сообщал: «императрица уже не та, что прежде [...] Возраст и болезни притупили остроту ее ума и суждения». Теперь стало легче обмануть ее, взывая к ее тщеславию. «Что вы хотите? Она женщина, а женщиной нужно управлять», — так, по словам Стединга, говорил ему о Екатерине Потемкин.[951]
Но дело было вовсе не в личных отношениях Потемкина с императрицей. Она глубоко переживала, потому что их взгляды на политическую ситуацию разошлись так, как никогда прежде. Потемкин сердился, ибо ее гордое упрямство угрожало судьбе всего, что было создано их общими усилиями.
Мешал светлейшему и Платон Зубов, все сильнее интриговавший против него. «Князь сердит на Мамонова, зачем, обещав, его не дождался и оставил свое место глупым образом».[952] Политик никогда не бывает так уязвим, как в моменты, когда он достигает вершины могущества, потому что это сплачивает его врагов. Зубова поддерживал Николай Салтыков, руководивший воспитанием молодых великих князей — Александра и Константина, а Салтыкова, в свою очередь, поддерживал великий князь Павел, состоявший в тайной переписке с прусским королем.[953]
Сказанные много лет назад слова Екатерины: «мы ссоримся о власти, а не о любви», — были теперь верны, как никогда. Если убеждение не помогало, Потемкин пытался заставить ее изменить мнение. Екатерина плакала. Ее отказ сделать дружественный жест в адрес державы, готовой вторгнуться в обессиленную Россию, был совершенно неразумен, тем более, что Потемкин не настаивал на том, чтобы делать действительные уступки Фридриху Вильгельму, а всего лишь предлагал отвлечь его до тех пор, пока будет заключен мир с Турцией.
«Захар Зотов{95} из разговора с князем узнал, что, упрямясь, ничьих советов не слушают, — записал секретарь императрицы. — Он намерен браниться. Плачет с досады, не хочет снизойти и переписаться с Королем Прусским».[954] Если бы война стала неизбежной, Потемкин, конечно, защищал бы свои турецкие завоевания, а от Пруссии откупился бы разделом Польши. Но раздел, который бы разрушил его собственные виды на Польшу, был для него последним выходом.[955]
Екатерина II Потемкин спорили целыми днями. 22 марта ее секретарь записал: «Нездоровы, лежат; спазмы и сильное колотье с занятием духа. Князь советует лечиться; не хотят, полагаясь на натуру». На следующий день: «Продолжение слабости [...]. Всем скучает. Малое внимание к делам».
Десятилетний Федор Секретарев, сын камердинера Потемкина, стал свидетелем одной из сцен между Потемкиным и Екатериной. Князь стукнул кулаком по столу и хлопнул дверью так, что задрожали стекла. Екатерина заплакала, потом заметила испуганного мальчика: «Пойди посмотри, как он?» Федя отправился в покои Потемкина и застал его в мрачном раздумье. «Это она тебя послала? — спросил он. — Пусть поревет». Но через несколько минут встал и пошел мириться. [956]
В апреле противостояние продолжилось. «Разные перебежки, — читаем в дневнике Храповицкого 7-го числа. — Досада. Упрямство доводит до новой войны». Но через два дня Екатерина наконец сдалась: «Сего утра князь с графом Безбородком составили какую-то записку для отклонения от войны. [...] Князь говорил Захару: как рекрутам драться с англичанами. Разве не наскучила здесь шведская пальба?»[957] Екатерина согласилась возобновить старый трактат с Пруссией и помочь ей получить у Польши Торн и Данциг. Но все же подготовка к войне продолжалась. «Обещаю вам, — писала Екатерина своему постоянному корреспонденту доктору Циммерману в Гамбург, специально отправив письмо через Берлин, — что вы будете иметь обо мне известие, если на меня нападут с моря или с сухого пути, и ни в каком случае не услышите, что я согласилась на те постыдные уступки, которые неприятель позволит себе предписать мне».[958]
Потемкин и Екатерина не знали, что коалиция вот-вот распадется. 29 (18) марта лидер английской оппозиции Чарльз Джеймс Фокс произнес в парламенте пламенную речь, доказав, что Англии нечего защищать под Очаковом, а Эдмунд Берк назвал Питта покровителем турок, «орды азиатских варваров». Русский посланник Семен Воронцов развернул широкую кампанию в английской прессе и объединил купцов от Лидса до Лондона, убедив их в пагубности войны с Россией. Чернила и бумага оказались сильнее прусской стали и английского пороха. Протестовали даже моряки. Адмирал Нельсон спрашивал: «Как мы будем противостоять флоту русской императрицы? Моря, неудобные для судоходства, и отсутствие дружественных портов — плохие помощники!» Стены домов по всему королевству запестрели надписями: «Нет войне с Россией!». 16 (5) апреля Питт отправил в Петербург Уильяма Фокнера, чтобы найти выход из конфликта, едва не стоившего ему кресла.
Екатерина поставила бюст Фокса в галерею Царскосельского дворца рядом с бюстами Демосфена и Цицерона. Потемкин заявил английскому посланнику Чарльзу Уитворту, что он и императрица — «баловни Провидения». Для того, чтобы добиться успеха, сказал он, «им довольно только пожелать этого».[959]
Теперь предстоящий праздник должен был отметить не только военную победу над турками, но и дипломатическую — над пруссаками и англичанами. Посыльные Потемкина развозили по Петербургу приглашение:
Генерал-фельдмаршал князь Потемкин-Таврический
просит зделать ему честь пожаловать
