В Августе с шумом и грохотом на весь мир была как будто официально отвергнута (еще даже в масштабах доживавшего последние месяцы СССР) коммунистическая идеология со всеми своими формулами и символами. Вместе с ней – как многие ожидали – должна была исчезнуть и стена, десятилетия разделявшая «два мира». Формально так и произошло: появилась возможность без труда пересекать границы, читать и слушать «чуждые» тексты и пр. Но сохранились, а иногда даже укрепились внутренние барьеры, отделяющие «свой» мир от всего остального. Ушли в прошлое заклинания о непримиримой противоположности социализма и капитализма, а значительной части населения внешний мир все еще кажется чужим и враждебным, стремящимся Россию унизить, ограбить, поработить, расчленить и т.п. Поэтому довольно легко находят массовую поддержку призывы к противостоянию «Западу», неприятию ценностей свободы личности и демократического устройства общества. В массовом сознании работает логика басенной лисы: недоступный плод считается «зеленым», непригодным для «нашего стола».

Да и сами идолы и символы советского времени, опрокинутые Августом, никогда не были всерьез преодолены в массовом сознании. Соблазны «того» порядка, «того» равенства, «той» справедливости все еще живут и действуют на многих. В том числе – что стоит подчеркнуть – на заметную часть молодых людей, не имевших советского опыта.

…Как только стало известно о жалком конце «путча» ГКЧП, в Москве стали ломать памятники советским деятелям. Самый громкий эпизол восторженной расправы с символами – сокрушение памятника Дзержинскому в Москве перед зданием бывшего КГБ. (Возможно, массовый гнев тогда направили на статую, чтобы уберечь от него само учреждение.) Как вспоминал потом Ю. Лужков, после демонтажа «железного Феликса» в толпе раздавались призывы снять также громадный монумент Ленину на Октябрьской площади, и тогдашний вице-мэр столицы был готов это сделать; позднее время и обшая усталость помешали этому. Другие памятники (Свердлову, Калинину) сняли без большого шума. Но слом символов далеко не означат избавления от их влияния, то есть от влияния лозунгов и социальных мифов, которые за этими символами стояли. Публично – и то не слишком убедительно – осуждены «эксцессы» сталинских лет и преследования диссидентов, но не вся система полицейщины, доносов, массового террора и покорного власти правосудия. Пока сохраняются в людях восторженно-почтительные оценки организаторов и исполнителей грязной работы сыска и расправ, будут и попытки вернуть на свои места (не только на площадях, но и в умах, и душах людей) символы прошлого. И сами памятники будут оставаться скорее орудиями современного политического противостояния, чем знаками истории.

Своих же символов Август-91 не создал, и это служит одним из признаков его ограниченности, даже неуверенности в себе. Практически никем не воспринимается эта дата как праздничная. (Одно время, правда, пробовали устраивать некое действо пол странным именем «Виват, Россия!», потом – отмечать «день российского флага»; все это без малейшего успеха.) И осталась в качестве «изначального» праздника страны дата 12 июня, связанная с двусмысленной Декларацией 1990 года о российском суверенитете. Она бросила вызов союзной державности СССР, но не с позиций демократии, а с позиций узковатого российского патриотизма. Не стали организующими народную память символические (по сути, случайные) жертвы августовского уличного противостояния, воспоминания о них давно заслонили чудовищные и бессмысленные жертвы политических разборок в октябре 1993-го, а потом и чеченской бойни.

Во время демократических митингов конца восьмидесятых трехцветный флаг служил символом демократии, противостоявшей официально-советскому красному. В дни путча К. Боровой с товарищами пронесли по улицам Москвы к Белому дому громадное трехцветное полотнище, ранее опоясывавшее большой зал бывшего почтамта; через пару дней триколор был объявлен государственным флагом России. А позже, при режиме, который предпочитал символику и стиль скорее царской монархии, чем демократии, тот же флаг трактовапся уже как наследие царя Петра. И ничего удивительного (во всяком случае, по здравом размышлении) в том, что не найдя своей «Марсельезы», власть, при одобрении большинства населения, обратилась к державным мелодиям прошлого времени.

Сейчас трудно даже представить себе, что когда-нибудь – когда утечет много воды, крови и слез – Август-91 будет восприниматься как начало нового отсчета времени в отечественной истории. Все же исключить такой вариант нельзя.

«Соотношение неопределенности понимают лишь немногие физики. Я не буду углубляться в эту тему, иначе число таких людей в десятки раз увеличится».

Если буквально следовать лектору по квантовой механике, оставившему в анналах научного фольклора эту ставшую знаменитой шутку, разговор, действительно, можно было бы и не продолжать. Но если вспомнить причины, шутку породившие, трудно будет избавиться от искушения вновь вернуться к их анализу.

К сорокалетию создания квантовой механики известный физик-теоретик нобелевский лауреат Ричард Фейнман говорил, что она «внезапно… получила множество реальных практических применений. Как-то сразу появилась возможность крайне деликатно и тонко управлять природой». И добавлял: «Должен вам сообщить, джентльмены, как это ни прискорбно, что для того чтобы принять в этом участие, вам необходимо как можно быстрее изучить квантовую механику».

Ох, ие зря в одной фразе сочетались «прискорбно» и «необходимо». Ведь тот же Фейнман десятилетием позже решительно утверждал, что к полувеку существования этой науки ее не понимает ни один человек в мире.

Непостижимым образом недоступная «ничьему» пониманию наука взобралась к нынешнему времени на такие вершины, что позволила нашему соотечественнику, самому «свежему» нобелевскому лауреату Жоресу Алферову назвать ушедший XX век «веком квантовой физики». Помимо ярких, более чем конкретных достижений – таких, как открытие деления ядра, изобретение транзистора, создание лазерно-мазерного принципа, – в заслугу квантовой теории он ставит формирование современного научного мировоззрения людей, занимающихся естественными науками. Вряд ли воздействие новых представлений можно ограничить даже таким широким кругом. Несмотря на парадоксальные заявления Фейнмана, квантовые идеи оказались востребованы не только точными, но и гуманитарными науками и искусством.

Рискнем предположить, что становлению квантовой механики в качестве несомненного достояния общечеловеческой культуры способствовала широкая ее пропаганда и популяризация. На верхних этажах научной мысли шли споры и дискуссии. Философы и физики ломали копья, обсуждая на конференциях проблему «наблюдаемых» и влияние экспериментатора на результаты физических опытов. Издавались лекции основоположников – Ферми и Дирака. Широко известный фейнмановский курс физики завершался двумя томами, посвященными квантовой механике. Академик А.Б. Мигдал не гнушался написанием «Квантовой механики для больших и маленьких», вышедшей массовым тиражом. Три десятилетия назад на родной нашей почве появился уникальный физико-математический журнал «Квант». Да и школьные учебники физики содержали хотя бы знакомство с квантовой механикой. Немудрено, что квантовые идеи словно бы просканировали общество сверху донизу, заставляя, как бы к ним ни относиться, включать их в свое миропонимание.

Возник любопытнейший феномен. При всех сложностях восприятия и интерпретаций, квантовая механика, как, впрочем, и теория относительности, не была герметичной дисциплиной. Напротив, она словно стучала во все двери, и каждый откликался в меру своего понимания и своей заинтересованности. Так или иначе ее идеи присваивались, становясь общекультурным достоянием. Это ли не благая почва для развития науки?