Это было руководство для начинающих. Полный же свод правил был настолько обширным и строгим, что из-за соблюдения всех полагающихся ритуалов иногда и пообедать-то толком не удавалось. Особенно не везло титулованным особам. Дело доходило до курьезов: один немецкий барон, женившийся на австрийской великой герцогине, жаловался на правила этикета: «Спать в одной постели нам можно, но есть с ней за одним столом мне нельзя».

На всех материках земного шара с глубокой древности существовали легенды о потопе, покрывшем якобы Землю и погубившем на ней все живое. Древнейшая из этих легенд была записана на глиняных табличках клинописью в Месопотамии еще в третьем тысячелетии до новой эры. Известны были такие легенды в Греции, Австралии, на островах Океании, в Мексике и Центральной Африке. Чаше всего они бытовали среди народов, живших по берегам морей и больших рек. Широко известна и библейская повесть о «всемирном потопе».

Оказывается, и на нашей земле во времена Древней Руси существовали подобные и притом вполне оригинальные сказания.

В прошлом веке краеведы записали легенду о речке Почайне, текущей около стен Кремля в Нижнем Новгороде. Когда придет конец Нижнему Новгороду, говорит легенда, то из-под камня, лежащего в истоке Почайны, хлынет мощный поток, река разольется, затопит город и все вокруг. Если учесть, что Нижний Новгород основан на горе высотой около ста метров, то это действительно была бы грандиозная катастрофа!

С этой легендой, очевидно, связана старинная резьба по дереву, которой украшали дома в деревнях и городах нижегородского края, – знаменитые «фараонки», «морские люди», полулюди, полурыбы, подобие русских русалок, как воображал их народ в своих поверьях. Но русалки – плод языческих фантазий, поэтому из благочестивых соображений и называли эти украшения «фараонками», остатками фараонова войска, потопленного пророком Моисеем в Красном море.

Похожая легенда существовала и в Переславле-Залесском, где говорили, что придет день, когда Плещееве озеро «прорвется» и потопит город за грехи людские, тогда-то и будет «конец света». Еще в прошлом веке и в Нижнем Новгороде, и в Переславле многие горожане вполне верили этим легендам.

Поскольку название нижегородской Почайны было явно заимствовано от одноименной речки в древнем Киеве, то невольно возникает вопрос: а была ли там, в Южной Руси, подобная легенда о потопе? Очевидно, была. Правда, до наших дней она не сохранилась, но французский инженер Г. Боплан, работавший в первой половине XVII века на Украине, сообщает в своих воспоминаниях: из бесед с «ученейшими украинцами» он узнал, что «по древнему преданию, равнины левого берега Днепра были покрыты морскою водою».

Наконец, третья легенда о потопе была, по всей видимости, переработана в начале XVI века местным духовенством в Великом Новгороде, изображена на иконах и включена в летопись.

Однажды, повествует легенда, покровитель Новгорода преподобный Варлаам Хутынский явился пономарю Тарасию, зашедшему ночью по делу в собор Хутынского монастыря, и дал ему увидеть великое чудо. Поднявшись на «самый верх церковный», Тарасий увидел страшную картину: Ильмень-озеро поднялось на высоту и всей громадой вод нависло над Новгородом, готовое в любое мгновение обрушиться на него и потопить без остатка. И только молитвами святого Варлаама эта беда за грехи людские была отвращена от города, хотя его и постигли тяжкий мор и сильный пожар.

Русские легенды о потопе, как и подобные легенды в других странах, относятся к циклу так называемых эсхатологических сказаний, то есть легенд о «конце света», которые до сих пор бытуют в разных концах планеты.

Амксандр Грудинкин

В японском языке, древнем и новом, нет никаких видоизменений слов, ни родов, ни даже ударений. Отсюда подобие точности западных языков совершенно невозможно. Лингвистически нельзя перевести ни единого предложения западней речи на дальневосточную, и наоборот…

Ф. Диккинс (цитируется пс статье С. Эйзенштейна «Чет – нечет»)

Европейцу японский язык кажется самым сложным в мире. Многое для нас непостижимо, нам чуждо. Мы удивляемся тончайшим оттенкам в значениях слов, и – наряду с этим – то же самое слово может принимать противоположные значения. Логика тут не поможет разобраться. В лабиринте японского языка выручит лишь интуиция. Как писал около ста лет назад его и сследователь Ф. Диккинс, «этот язык обладает исключительной способностью вовлекать слушателя в эмоциональные состояния».

Две женщины держали в руках кимоно.

Они о чем-то спорили, несколько раз повторяя одни и те же слова.

Повернув обнову, обе переглянулись и сказали: «lki»>.

Их смех раскатился, смягчая произнесенное.

Почему бы не начать знакомство с японским языком со слова «Iki»? Это удивительное прилагательное! Ему посвящались целые книги. Его можно применять к самым разным предметам и ситуациям. Оно удивительно емко передает тонкость и филигранность японского языка. Европейцы пытаются переводить его словами «chic» (шикарный), «galant» (галантный) или «изящно», но ни одно из них – как беден слог Запада! – не способно передать все богатство оттенков, вкладываемое японками в одно короткое слово. В нем соединяются обаяние и кокетство, ощущение свежести тела и чувство гордости, достойное самурая. А еще в этом слове сквозит нескрываемый оттенок снобизма – изыскан но-элегантного равнодушия, пресыщенного суетной мимолетностью мира. Это придает предмету восхищения особую утонченность, далекую от наивной сентиментальности. Как много ассоциаций может пробудить одно-единственное слово!

Как точны и богаты оттенками реплики, брошенные жителями Страны Восходящего Солнца!

Исследования головного мозга японцев выявили удивительную вещь. Их левое полушарие – область, где располагается речевой центр, – оперирует не только со словами, но и с природными шумами, например, криками зверей, посвистом ветра, гулом набегающих волн, барабанной дробью дождя, звучанием музыкальных инструментов, а также нечленораздельными звуками, издаваемыми людьми: смехом, бессвязным бормотанием, всхлипыванием. Все механические шумы улавливает правая половина мозга. У неяпонцев все происходит как раз наоборот. Их мозг работает иначе!

Именно этим объясняется особая чуткость японцев к природе. Любые естественные звуки возбуждают их речевой центр. Все, что они видят и слышат вокруг, всю несказанную прелесть природы японцы способны переложить на язык слов. Само созерцание мира побуждает их называть то, что они видят. Им инстинктивно хочется выразить свои впечатления вслух, и речевой центр японца откликается на мельчайший внешний раздражитель, подбирая каждому услышанному тону свое неповторимое слово. Это мы механично повторяемся, говоря, что «дождь стучит по крыше, по асфальту, по лужам». В японском лексиконе для каждого из этих трех событий найдено свое отдельное слово, ведь эти звуки разнятся и как можно их называть одним и тем же глаголом? Это все равно, что, не вдаваясь в детали, именовать медведя, лису и землеройку одним-единственным словом «животное», разве что добавляя к нему прилагательные: «большое животное», «рыжее животное», «маленькое животное».

Тысячи отдельных слов используются японцами, чтобы передавать эффекты, которые мы – неуклюже и неудобоваримо – выражаем пространными, путаными фразами: «что-то непонятное колет мне кожу», «между облаками появляется просвет», «лежа на постели, я слышу, как набегают волны», и т.д., и т.п. Японцы словно смотрят на мир в лупу, пытаясь как можно точнее описать то, что видят. Кроме того, они очень часто пользуются звукоподражаниями, передавая на человеческом наречии то, что подслушали у деревьев или волн. Например, житель Токио, возвращаясь с работы в свою комнату-клетку, произносит «руи-руи», и его домочадцы, услышав эти мягкие, порывающиеся куда-то звуки, понимают, что на улице ветрено.