Вспомнился рано умерший отец. Да не просто как таковой, например как любитель стиля «модерн», а что он поддерживал отношения с Андреем Платоновым (оба работали под Москвой) и что не от этого ли знакомства перешло ко мне странное свойство – жалеть и собирать ненужные вещи. Один из героев «Котлована» видел в них отпечаток согбенною труда и собирал для социалистического отмщения. Я видела то же самое, но собирала, чтобы потом сжечь и дать им новую жизнь – превратить в пепел, из которого прорастут цветы.

Скоро зарядили дожди, и сделалось не до глупостей. Прошлое вернулось под кров, и реальная печь-буржуйка не хуже часов примирила эпохи. А на дворе стояло безвременье. Оно цепляло всех и Виктора тоже.

– У вас неприятно работать, – сказал он.

– Почему?

– Платите своими деньгами.

– А какими еше?

– Шальными… Левыми… Их как-то легче брать.

Завидная щепетильность, поскольку тяжелое обморочное время продолжалось под флагом приватизации. Но делать нечего, пришлось взять те, что имелись, и подрядиться к хозяину из «крутых».

В следующую осень выяснилось, что и в подновленном домике с двойными полами и утепленным потолком приходится спать в пальто. Французский коричневый драп (мама любила добротные вещи) грел меня, когда кончалось тепло буржуйки. Было, конечно, смешно, что, укладываясь, я одевалась как на Северный полюс, в то время как где-нибудь в Москве люди стягивали с себя все. Там кодовые замки, запечатанные парадные, двойные двери, накладные цепочки, собаки, а здесь – задвижка на честном слове… При этом полное осознание того, что большой мир болен, раз продолжаются войны и люди убивают друг друга, и один порядок никак не может смениться другим. Разумеется, и я могла уехать домой, но с кем останется сад? Кто будет готовить его к зиме? Моя опека уже давно стала фанатичной. Кто будет цементировать дупла деревьев? Делать обрезку? Жечь ветки, листву?

Я гасила свет, натягивала поверх пальто одеяло и все равно на рассвете чувствовала, как охлаждается земля, как, поворачиваясь, скрипит ее ось и как одиноко ей совершать этот путь со всеми закопанными мертвецами и чуждым ей прахом жизни. Зато утром не было проблем с одеванием. Сложности начинались, когда, забравшись на дерево, берешься пилить, а в лицо – опилки, за шиворот – дождь, в бок – противная неудобная ветка. Голова отваливается от непривычного положения, ножовка тупится, нога скользит, норовя съехать по мокрому, а вокруг – никого. Заколочены дачи, закрыты ставни, ворота. Кончился сезон. 1лавное – подпилить ветку с другой стороны, иначе она сорвется и обдерет кору, и ты будешь мучиться, как будто кожу содрали с тебя. Такое случалось не раз; сколько глины и вара ушло на замазку, а веток, стволов и даже целых деревьев сожжено на костре!

Я уж давно вывела для себя формулу счастья. Счастье – это когда в дождь удается разжечь костер и он горит как ни в чем не бывало. Он горит день, тлеет ночь, так что утром только подбросишь хворост, и все начинается сначала. И опять – на дерево, и опять – в подмастерья Господа Бога. Вниз спускаешься очумевшая, сил закапывать падалицу уже нет. Мне хорошо оттого, что я умею это делать, и все равно, что мои волосы и одежда пахнут дымом, а плечи сделались, как у каретника Михеева, которым похвалялся Собакевич. Важно, чтобы свое прошлое сад получил в виде золы. Иногда я позволяю себе сжечь в костре собственную рукопись, или старые письма, или одежду, в которой работала, чтобы затем пустить в круговорот пепел своей жизни, ведь не каждому дано увидеть, как на нем что-нибудь вырастет.

Итак, была осень, но не обычная, а настоящего яблоневого обвала, когда идешь по яблокам, а с веток они бьют тебя по башке. Уже некуда было закапывать падалицу, оставалось тащить на помойку.

После дождей дорога была размыта, усыпана листьями, отсохшими ветками тополей. Мешок ехал за мной, и вдруг… на большой дороге – крохотное серенькое существо и крик: «Караул!» Так в переводе с кошачьего звучало обыкновенное «мяу». Я подхватила котенка, особо не раздумывая. Существо вцепилось мне в воротник и не думаю меня покидать. Лишь в доме, у горящей печки котенок спрыгнул на пол.

Позднее, когда существо признало во мне родительницу, я часто спрашивала: «Нюрочка, а помнишь, как мы познакомились с тобой у помоечки? Тебе было только четыре месяца». Нюрой она стала, потому что на солнце ее шерстка казалась голубой, как у норки, и Нюра – это недалеко от Норы и близко к красивой деревенской прохиндейке, на лобике и спинке которой просвечивало золотишко. Глазки ее напоминачи крыжовник (есть такой английский бутылочный), а нос горбинкой – профиль Анны Ахматовой. (Кстати, легкая на помине Анна Андреевна закончила дни недалеко от нас, в Домодедово, и когда в соснах мы собираем землянику, она почему-то вспоминается.) Я еще не поняла тогда, что первое «А помнишь?», сказанное Нюре, выдало меня с головой. Мысль, работавшая в режиме монолога, потребовала диалога, этого свидетельства человеческой недостаточности.

Зато благодаря Нюре с ее прохиндейской мордой и приблатненной походкой я стала чувствовать себя сказочным существом – из тех, кого немцы называют Katzenmensch, то есть человеком своим среди кошек. Таким, говорят, был поэт Николай Клюев.

Теперь нас стаю трое: сад, Нюра и я. Нюра коллекционировала запахи и гоняла мышей, мои же более примитивные занятия диктовала осень. Все мы умели по запаху и направлению ветра определять погоду и чувствовали, что настоящие холода не за горами.

Мы трудились, не покладая рук, лап и ветвей, но работы не убавлялось. Однажды при посещении целой стаи птиц могучая китайка сбросила добрую половину яблочной кроны. Что-то попадало в траву, часть на грядки, дорожки, цветы. Дождь измельчал эти дары в кашу, подсыхая, она покрывалась коркой. Никакие грабли или иной инвентарь здесь не годились, поэтому сама я превращалась в грабли, которые ползали и руками соскребали с земли этот ненужный слой. (Кто знает, что такое состав и кислотность почвы, меня поймет.)

Лучше всех справлялась со своими обязанностями Нюра. Она забиралась в заросли ландышей, и лишь хвост, как перископ над водой, выдав amp;т ее местонахождение. В этих джунглях она караулила мышей, иногда попадались лягушки – слышалось дикое кваканье, и мне приходилось учить свою помощницу уму-разуму.

А тем временем полетели желтые листья, и соседский клен напротив нашего окна в одну ночь сбросил одежды. Сбросил на то самое место, где когда-то стоял возле своей калитки первый хозяин соседского дома, Дмитрий Иванович Павлов. Мама говорила, что он – сын земского врача, и надо быть ею, чтобы так понимать слово «земский». Безоговорочным признанием высшего качества звучал ее голос. Дмитрий Иванович стоял возле своей калитки в полосатой пижаме, и когда мы подошли, он спросил: «Вам чем-нибудь помочь, Лидия Владимировна?» Клен, конечно, не помнил его, как не помнила дорога в щебенке и все, что явилось позднее, зато тень Дмитрия Ивановича придерживалась этих мест, как будто понимая, что здесь обитает его душа. Его наследники обычно жили до снега. Их свет в окошке со временем стал частью нашего сада, как все, что грело уже тем, что оно есть. Однако на сей раз они съехали рано, и нам суждено было встретить первый снег самим.

Мы стояли на крыльце и видели, как он падает на белые флоксы, которые еще цвели редкими одинокими цветочками. На наших глазах все обращалось в белое, даже сиреневое семейство безвременника, эта копия вссснних крокусов, так осень не признавала саму себя, утверждая весну. В такую погоду хорошо сидеть у печки, слушать музыку горяших дров (от одного звука теплее), вдыхать запах березы, подсыхающих яблок, шиповника, но мы не могли этого делать, потому что успела прохудиться наружная труба нашей буржуйки, не было тяги, и дым валил в комнату даже не по-черному, а черт знает как. Если бы не асбестовая рогожа, припрятанная в сарае по старой привычке барахольщика, и не знаю, что было бы. Я обмотала трубу этой портянкой, вид домика и вовсе стал открыточным.