— Отец, молчи! Не надо! — проговорила Лиззи, готовая заплакать.

— Успокойся! — сказал Годдар. — Я решил жениться на тебе и женюсь! Я распоряжусь, чтобы оглашение было сделано в следующее же воскресенье.

— Вам не мешает одновременно распорядиться и об отмене этого оглашения! — пробурчал насмешливо капитан.

— Ну, уж я знаю, что мне делать! — сказал Годдар.

— Пусть я лопну, если вы получите мою дочь в жены! — вскричал капитан.

— Отец, не делай сцены, — умоляла Лиззи. Она старалась ускользнуть, но рука Годдара крепко ее удерживала. Он с отвращением смотрел на отталкивающее, разгоряченное лицо старика. Годдар не мог понять его вспышки и объяснял ее просто его взбалмошным характером. Лиззи часто рассказывала ему о страшных ссорах, которые бывали у нее с отцом без всякой причины. Но Годдар был не из тех, кого можно застращать.

— Лиззи совершеннолетняя — ей больше двадцати одного года, и я женюсь на ней, хотя бы вы лопнули, капитан Дженкинс. В этом вы можете быть уверены.

— В таком случае вы гораздо больший идиот, чем я думал, — ответил капитан, отворачиваясь от взгляда молодого человека. — Кто скоро женится — долго кается. Вы хотите сделать из нее лэди? Это только вскружит ей голову. Неужели вы думаете, что она не отвернется от своего несчастного старого отца, когда будет жить в шикарном доме и одеваться в шелк и бархат? Сделайте одолжение! Слишком хорошо знаю человеческую натуру! Я воспитывал свою дочь, чтобы сделать из нее жену честного рабочего, чтобы, по крайней мере, было у кого пообедать в воскресенье. Вы вытащите ее из естественной среды, где она родилась, и будет она ни мясо, ни рыба! Вы думаете, я этого не понимаю? Раз вы воображаете, что вы слишком благородны для того, чтобы торговать в магазине, то вам нужно жениться на герцогине, а не на дочери бедного старого моряка!

Он вынул из кармана плоскую фляжку, долил свою чашку чаю на половину ромом и выпил этот грог, чтобы кое-как утешить отцовское сердце бедного старого моряка.

Видя, что буря пронеслась, Годдар улыбнулся. Речь старика, в которой звучали и эгоизм и хитрость, была ему смешна, хотя кое-что в ней и заставило его неприятно съежиться. Но во всяком случае то обстоятельство, что капитан Дженкинс не будет присутствовать за его воскресным столом, отнюдь не причиняло ему особой печали.

— Ну вот, — весело сказал он, — я собираюсь жениться не на герцогине, а на девушке, которая нисколько не хуже ее. Правда, Лиззи? Значит, все покончено. Я полагаю, я могу рассчитывать на ваше согласие, капитан?

— Да, я согласен. Веселая история — нечего сказать! — пробурчал старик.

Он набил свою глиняную трубку табаком, который он предварительно растер руками, и, заявив, что у него множество спешных дел, ушел, оставив молодых людей одних. «Множество дел» впрочем заключалось в посещении некоей харчевни на берегу Темзы, где капитан и провел остальную часть вечера в кругу двоих старых товарищей. Он рассказывал им, пересыпая свою речь обычным сквернословием, о блестящей судьбе, ожидающей его дочь.

— Не грусти, Лиззи, — сказал Годдар, когда девушка, молча, начала убирать со стола. — Не нужно обращать внимания на то, что говорит твой отец.

— Мне было так стыдно, — прошептала Лиззи. — Я не знала, куда деваться! С тех пор как ты поехал в Бирмингем, он все время говорит мне, что ты меня бросишь. Он совсем замучил меня!

Детские голубые глаза наполнились слезами. Годдар утешал ее, как мог.

— Ну, ну, не плачь, — сказал он, гладя ее по плечу своей огромной рукой, — оглашение будет в следующее воскресенье. Как я сказал, так и будет! Эти три недели скоро пройдут, и мы начнем новую жизнь. Оставь пока посуду — давай, поговорим.

Они сели у огня рядом и начался разговор о ближайшем будущем. Молодые люди решили поселиться в наемной квартире, пока не найдут подходящего дома. Они обсуждали размер дома, вопрос об обстановке, о прислуге и слово за словом подошли к делам и нуждам текущего момента. Годдар вынул бумажник и отсчитал ей шесть новеньких хрустящих банкнотов, для покупки приданого. Лиззи не могла придти в себя от восхищения и изумления.

— Все это — для меня? — прошептала она благоговейно.

— Да, и еще столько же, если ты захочешь. Я собираюсь сделать себе новую экипировку. Почему не сделать и тебе?

— О, Дан! — вырвалось у нее внезапно и она обвила его шею руками. — Раньше я не совсем ясно знала, люблю ли тебя. Но теперь я знаю это, Дан!

Последовал перерыв, во время которого будущее было временно забыто.

— А я-то все тревожилась, как мне сделать подвенечное платье. Целыми часами мы говорили об этом с Эмми. Зато теперь у меня будет прелесть, что за платье! Из белого атласа, с длинным, длинным трэном [3]. Я видела вчера такое в модном журнале — о, какая красота!

— Я думаю, не будь у тебя такого платья, тебе, пожалуй, покажется, что ты вовсе и не венчалась, — сказал он с улыбкой, но, уловив тень смущения на ее лице, засмеялся и поцеловал ее.

— Ты поедешь в церковь в карете, четверкой, и, если хочешь, хвосты и гривы лошадей будут разукрашены флер д’оранжем.

Она поняла, что он добродушно подтрунивает над ней, и тоже засмеялась, но довольно сдержанно. Подвенечное платье было главной частью церемонии и подшучивать над ним ей казалось в некотором роде кощунством.

Продолжая эту увлекательную беседу, Лиззи снова принялась убирать со стола и, с помощью Даниэля, перемыла всю посуду в кухне.

— Ты подумай только! У меня будет прислуга, которая все это будет делать за меня, — весело сказала она.

То обстоятельство, что она получила деньги на приданое, совершенно неожиданным образом повлияло на слабохарактерную девушку. Перемена судьбы уже не тревожила и не пугала ее. Перемена эта сказалась в приятной и вполне определенной форме. Поразившая ее мысль о том, какое количество нарядов могут доставить эти хрустящие бумажки, подавила у Лиззи деликатное чувство застенчивости и она легко приняла подарок. Вслед за первым порывом восторга и детским выражением благодарности Лиззи охватило новое чувство — сознание собственной значительности. У нее будут умопомрачительные платья! — Она почувствовала себя, благодаря этой мысли, вознесенной на высоту, откуда можно, пожалуй, смотреть на Даниэля сверху вниз… И в душе ее не было ни робости, ни застенчивости.

Они вернулись в гостиную, неуютную маленькую комнату с дешевой рыночной мебелью, вязаными салфетками, пестрыми дорожками на полу и восковыми цветами на камине. Лиззи уселась в отцовское кресло, ее руки лениво лежали на коленях. Она все время думала о необыкновенных нарядах. Годдар облокотился о стол, откинул волосы со лба и серьезно посмотрел на нее.

— Знаешь, Лиззи, — сказал он. — В нашей жизни не все будут одни удовольствия. В мастерской, правда, я больше работать не буду, но я все же собираюсь работать, далее, пожалуй, больше, чем теперь.

— Это к чему же? Ведь тебе зарабатывать больше уже не надо? — изумленно спросила Лиззи.

Она ненавидела труд и презирала тех, кто любил работать, и не видела никакого смысла в труде ради самого труда.

— Да, — сказал Годдар и лицо его оживилось. — Мне, слава богу, не нужно зарабатывать свой хлеб, но я должен помогать тем, кто его зарабатывает. Один, конечно, я не могу много сделать, но если множество людей работают сообща, то работа каждого из них уже кое-что значит. Я хочу пробиться вперед, Лиззи; чем ближе стоишь впереди, тем больше можешь сделать для общего блага. А быть впереди — это значит иметь крупное положение в парламенте. Этого-то я и хочу добиться раньше, чем умереть. Если мне это не удастся, то уж, конечно, не по недостатку энергии и воли к борьбе. Но на это нужно много времени и я должен буду посвятить всего себя работе. Поэтому я продаю магазин в Бирмингеме.

— Ах, вот почему! — сказала Лиззи, стараясь выказать сочувствие.

— Конечно. Ведь не потому же, в самом деле, что я внезапно почувствовал себя выше этого! Нет, мне нужно все свое время посвятить дорогому для меня делу. Начало у меня, кажется, хорошее. У меня уже есть опыт, я знаю условия разных отраслей труда и я могу заставить людей слушать меня, когда я говорю. А потому я и буду работать, как негр, Лиззи.