Экстаз — самое древнее и сильное из вампирских чувств, а самый древний и самый сильный экстаз — экстаз религиозный. Вряд ли кто из психологов будет это оспаривать, и сей факт должен на все времена утвердить подлинность и достоинство благочестивого и светлого повествования как литературной формы. У религиозного экстаза, как правило, небольшая аудитория, поскольку он требует от читателя вполне определенной способности к фантазиям и отстранению от обычной жизни. Вкус большинства в первую очередь удовлетворяют рассказы о банальных чувствах или незамысловатых отклонениях от них, и это правильно, поскольку банальности составляют большую часть вампирского опыта.

Литература религиозного экстаза, несомненно, произросла из детства и детских историй об испепеляющей силе дневного света. Кто из нас в детстве, лежа в своем маленьком гробу, не приподнимал в звенящей тишине полудня крышку — совсем чуть-чуть, чтобы лишь маленький лучик проник вовнутрь, и кто из нас, будучи уже в зрелых летах, не чувствует щемящей тоски по бесконечным светлым сферам при созерцании хотя бы утреннего солнца? Все эти истории про мальчика, который выходил днем из гроба на прогулки до тех пор, пока не воскрес, или про девочку, которая назло своим родителям молилась о спасении их души, пока все они не угодили в Рай, все это неотъемлемая часть нашего детства, и психологи считают подобные рассказы прекрасным средством для разрядки нервной системы. Ведь если все время удерживать энергию возле сахасрары, не допуская и малейшего проявления светлых чувств, рано или поздно ее скопится столько, что справиться с ней вы будете не в состоянии — и одним пациентом в святдиспансере станет больше.

Этим я хочу сказать, что нельзя смешивать литературу религиозного экстаза с настоящим мистицизмом вроде “Бхагавадгиты” или “Жизнеописания достойных монахов”. Более того, я выступаю решительным противником даже запрещения так называемых религиозных сект — ведь совершенно очевидно, что все эти эстетствующие молодые люди, которые слушают Гребенщикова и решают коаны, всего лишь противятся культурному давлению косной среды. Читая ту же “Гиту”, они не перестают после этого пить кровь, у них не вываливаются клыки и, конечно, никто из них не воскресает. Быть может, у них чуть активнее работают верхние центры, чем у нормальных вампиров, и им нужно как-то справляться с этой проблемой самостоятельно.

Тех, кто выступает с резкой критикой сект религиозного толка, тоже можно понять. Из памяти еще не стерлись события 1941-45 гг., когда четырнадцатый Далай-лама умудрился захватить полмира. В прошлом году я, хоть меня и упрекали друзья, отвез своих детей на экскурсию в концентрационные монастыри Бухенвальд и Освенцим, где до сих пор, застыв в позе лотоса, сидят на земле тысячи и тысячи мумий. Сам Далай-лама не избежал участи своих жертв — он вошел в Тело Света, как только осознал провал своей миссии, и приказал сделать то же самое своим приспешникам и членам их семей. Даже домашние животные — и те подверглись насильственному пхо-ва; их нетленные мощи каждый может увидеть в музее жертв ламаизма в Лхасе. Также я видел и документальные кадры (детям их показать я не решился), где несчастные пленники, воскресшие и румяные, демонстрируют асаны и мудры циничным ламам. Это страница нашей истории и, конечно, ее не стоит забывать, ибо забвение чревато повторением. Но, опять же, я не верю, что литература религиозного экстаза способна оказать реальное дхармическое воздействие на читателя. Исследования психологов убеждают нас в том, что потребители “светлой” литературы в быту более кровожадны, нежели их нормальные собратья. Подавляя в себе светлые импульсы, обычный вампир, по сути, только тем и занят, что пропитывает свое сознание светом, и в результате большинство из нас покупает консервированную кровь, а наши дети начинают дружить друг с другом. Не знаю, может быть, мы заслужили это. В конце концов, согласно эзотерическим учениям, мы давно уже живем в эпоху упадка темных сил, в так называемую Сатья-югу. Сам я, чего греха таить, давно уже забыл, когда в последний раз отрывал своему ребенку голову или ломал хребет жене.

Взявшись писать о литературе религиозного экстаза, я не берусь за очерк ее истории, ибо сей предмет слишком скучен и неинтересен. Скажу больше — до 19 столетия таковой литературы в чистом виде вообще не существовало. То тут, то там могли встречаться редкие солнечные зайчики в виде хэппи-энда или небольших светлых эпизодов, но не более того. Век 19-ый, напротив, демонстрирует буйный расцвет позитивных алгоритмов. Чего стоит одна “Капитанская дочка” Пушкина; построенная, казалось бы, на классическом кровожадном сюжете (пугачевщина), повесть поражает невиданной чистотой и доводит читателя чуть ли не до умильных слез. Даже Достоевский, на что уж инфернальный автор, и тот стремиться всюду довести до катарсиса. Но истинную чистоту жанр обрел лишь в 20-ом веке, когда Борис Гребенщиков написал “Ивана и Данилу”, Ричард Бах — “Чайку Джонатана”, а Паоло Коэльо — “Алхимика”. Тем не менее, все это — шедевры светлого настроения, но не мысли, они не способны потрясти нормального читателя до глубины его кровожадного чрева. Но уже сейчас появляется литература, от чтения которой выпадают клыки и на щеках появляется предательский румянец. Основателем этой литературы считается Петр Самсонов; ему, правда, не удалось эту литературу создать, но статус основоположника обеспечивает серьезное отношение к этому автору. Самсонов имел короткую литературную жизнь, а о жизни реальной нам ничего доподлинно неизвестно — он исчез при невыясненных обстоятельствах. Почитатели его таланта поговаривают, что Самсонов уехал в Гималаи; есть версия, что он скрывается в Освенциме, неподвижно сидя среди сотен тысяч мумий, затаив дыхание и остановив внутренний диалог, как герой одного из его ранних рассказов.

Самсонов написал много всего в солнечных тонах, но особняком стоит его поздняя повесть “Клещ”, где лирический герой — не традиционный вампир, волею обстоятельств получивший передачу Дхармы, а именно живой человек, следующий Дао и рефлектирующий по поводу своего пути. Самсонов с такой скрупулезностью воспроизвел мышление живого человека, к тому же мистически настроенного, что все легенды о нем (румяный цвет лица, отсутствие клыков) обретают если не смысл, то, по крайней мере, внушительность. Что касается повести, то особую шизофреничность ей придает то, что ее герой, живой смертный по имени Александр Ежов, сравнивает себя с вампирами, размышляя о них с тем же отвращением, с каким мы фантазируем на тему живых людей. “Истинно религиозный порыв, — говорит герой повести, — сродни иррациональному вампиризму или, скорее, паразитизму. Существует масса кровососущих насекомых, например — клещи и комары, которые живут за счет несоизмеримо больших в сравнении с ними существ, паразитируя на их теле. Им и в голову не приходит, что они причиняют кому-то вред в виде инфекционных заболеваний или простое неудобство. Точно так же и мистик может думать, что в единении с Богом он реализует божественный план, тогда как в действительности он, подобно клещу, заползает под кожу богатого кровью-анандой исполина, причиняя ему именно вред и дискомфорт, а вовсе не следуя его воле. Когда мы чешемся в том месте, куда под кожу проник клещ, он заползает глубже, видимо, исполняя нашу волю. Знал бы он, что бы мы с ним сделали, попадись он нам в руки! И когда кто-то умирает или сходит с ума при поднятии Кундалини, не похоже ли это на судьбу незадачливого комара, укус которого был слишком жаден и неосторожен, так что его заметили и сократили ему дни одним коротким шлепком? Когда я пришел к этой истине, меня переполнило отвращение к религии и мистицизму, и я решил, что скорее стану пить кровь ближнего, чем буду питаться святым духом, но тут меня ожидал сюрприз. Желая перекрыть поток ананды и отрекшись от ее источника — Бога, я не учел, что в извращенном человеческом мире отречение и есть основной инструмент подключения к божественному источнику. Именно жадность и страсть помогли бы мне отдалиться от Господа, но они были противны моей природе. Тогда я и понял, что следование этой природе гораздо важнее, нежели своим представлениям об истине, и все претензии к моему паразитическому образу жизни растворились вместе со мной в океане ананды. Мои идеалы паразитировали на мне точно так же, как я паразитирую на Боге, но они умерли, и я не держу на них зла. Другое занимает меня — на ком или на чем паразитирует Бог?”