“Мой! — вдруг решительно хлопнул по столу покойник. — Мой путь — истинный!”

Хатха-ежик и Инесса дружно заржали. Покойник залпом выпил свою кружку и по его телу разлилось дружелюбное тепло. Оно тянулось из него в хатха-ежика, из хатха-ежика в Инессу, а из Инессы — снова в него, образуя светящийся треугольник, который повис посреди кухни над столом. Все еще посмеиваясь, хатха-ежик протянул руку и потрепал покойника по голове, взъерошив ему волосы.

“Вот видишь, — сказал он. — Что еще я должен тебе сказать? Если ты знаешь, подскажи мне…”

“Осталось только послать меня на хуй” — пробормотал покойник.

“Это всегда пожалуйста, — широко улыбнулся хатха-ежик. — Можешь идти”

Инесса положила свою руку на руку покойника.

“А что хочешь сказать ты?” — спросила она.

Покойник вздохнул, закрыл глаза, но никаких слов не нашел.

“Можно мне еще отвару?” — попросил он.

“Можно” — разрешил хатха-ежик.

“Тогда выходит, — решился наконец покойник, — раз говорить, по сути дела, нечего и не о чем, то и учителя никакие не нужны? А если нужны, то зачем?”

“Нечего и не о чем? — хмыкнул хатха-ежик. — На вопрос, необходим ли учитель, конечно, можно дать однозначный ответ, но, поскольку таких ответов, по меньшей мере, два — однозначное да и однозначное нет — то, выходит, что никакого однозначного ответа у нас быть не может. Выходит, сам вопрос поставлен неверно. Вопросы такого рода ни в коем случае нельзя ставить абстрактно, потому что ни „учитель“, ни „смысл жизни“, ни что-либо другое в этом духе — не имеют абстрактного существования. Не бывает учителя вообще — бывает Рамана Махарши и бывает Саша Ежов. Более того, в качестве учителей они не могут существовать в отрыве от учеников, поэтому вопрос, необходим ли Саша Ежов, также звучит глуповато. На самом деле, все предельно конкретно. Любой вопрос, занимающий пространство твоей черепной коробки, как бы абстрактно он ни звучал, касается исключительно тебя самого. Если что-то нужно — это нужно тебе. Поэтому твою загадочную фразу о том, необходимы ли учителя, я перевожу на русский язык так — необходим ли тебе, покойнику, Саша Ежов в качестве учителя? Скажи мне спасибо, что я уже умалчиваю о том, что ты не удосужился подумать, а необходимы ли, в свою очередь, Саше Ежову ученики, даже такие чудесные, как ты? Также я умалчиваю о том, что ты поднял вопрос об ученичестве, не определив при этом даже для себя самого, в чем это самое ученичество должно выражаться? Как ты решаешь, происходит обучение или нет? Если я дам тебе посвящение в секретную технику концентрации на кончике хуя — это будет обучение? А если мы сидим на кухне, как сейчас, и пьем чай — это уже не обучение? Не кажется ли тебе, что ты хочешь не учиться, а иметь сознание вовлеченности в этот процесс плюс сертификат качества, который бы гарантировал тебе, что это, в натуре, обучение, а не страдание херней? Ведь, на самом-то деле, ты занят именно этим, но мало того, что ты бессовестно страдаешь херней, ты ведь еще и догадываешься об этом! И очень трогательно втайне мечтаешь, чтобы тебя в этом переубедили. А хуй тебе на рыло! Интересно вот что — ты хотя бы понимаешь, как тебе не повезло, что ты со мной встретился? Я ведь не только расстрою все твои свежеиспеченные планы по превращению меня в твоего учителя, более того — с сегодняшнего дня ты никого и никогда больше не сможешь поиметь таким образом, каким бы буддой он ни был и как бы не светилась его просветленная башка. Потребность в учителе — это такая детская военная хитрость, благодаря которой другие должны что-то делать за тебя — завязывать твои шнурки, носить твой портфель и оплачивать твой проезд в общественном транспорте. Учитель, как бы тебя это ни расстраивало, не подставляет свою спину, чтобы, на нее взгромоздясь, ты стал поближе к небесам. Он нужен лишь для того, чтобы выбить эту дурь из твоей головы. И если после этих слов ты, сука, не получишь просветление, бля буду, возьму сейчас табуретку да как ебну тебя по тыкве!”

Истерические смешки, вырывавшиеся из покойницкого нутра во время этого монолога, переросли в непрерывное икание пополам со стоном и он с трудом пытался удержать равновесие, чтобы не свалиться со стула. Хатха-ежик с видимым удовольствием наблюдал покойницкие конвульсии и его добродушная рожа была тот час сфотографирована Инессой, у которой фотоаппарат всегда стоял на холодильнике в состоянии боевой готовности. Позже эту фотку она подарила покойнику и на обратной стороне он обнаружил слова, начертанные хатха-ежиковой лапкой, которые гласили: “Не позволяй мне тебя обманывать. Не позволяй себе себя обманывать. Если ты лох, это не повод оставаться им дальше. Привет! Ежов.” — каждый раз, читая это, ему хотелось плакать от счастья, что жизнь — это такой кайф, за который он никогда не будет в состоянии расплатиться.

Когда покойник возвращался из этой чудесной страны, которая была ближе, чем то место, в котором он находился, и видел за окном Засранцева, провозглашающего манифесты справедливости, или привязанного к дереву человека, который, хотя и был свободен от той справедливости, но не был свободен от веревки и других ограничений, которые мешали ему нормально обставить мебелью свою хату, одеть прилично свою бабу и приятно общаться с друзьями детства за чекушкой лимонада, за которую тоже нужно было платить, его снова душили слезы. Все это было невероятным образом закручено в одну большую систему, частями которой являлись такие противоречивые компоненты, как Засранцев и покойник, привязанный вор и хатха-ежик — и никто не мог выйти из этой тусовки. “Самые лучшие ситуации, — любил повторять хатха-ежик, — это безвыходные ситуации, потому что именно в них проявляется естественная сущность человека, не как реакция, а как единственно возможный вариант. Что можно сделать, если ничего сделать нельзя? Расслабиться и наблюдать то, что происходит!”

Через сорок минут Засранцев устал, толпа разошлась и вор был отпущен на свободу. Он шел домой, простодушно радуясь тому, что так легко отделался, и даже не подозревая о реальных масштабах того, насколько его обманули.

Скажу сразу — все кончилось хорошо. Это для тех, кто от неизвестности сильно напрягается. Ну, в смысле, когда не знаешь уже — чего ожидать, это как-то не по-человечески, в общем. Петя Самсонов, про которого идет речь, никогда, честно говоря, и не напрягался по этому поводу, будто попой чувствуя, что все будет путем. А когда я ему сказал, что он — пятнадцатое воплощение Кришны, Петя даже бровью не повел. Просто достал лист бумаги, гелиевую ручку — и написал свой очередной дурацкий стих. Он их всегда пишет, а куда девает — неизвестно. Должна быть гора бумаги, а квартира у него пустая, я там был не один раз и даже как-то ночевал на балконе. Как раз в то утро, когда я там проснулся, к Пете приехала тетя Женя из Волгодонска, моторист штукатурной станции и свидетель Иеговы в одном лице. Она привезла с собой два чемодана с вареньем, грибами и миссионерскими журналами “Сторожевая башня”, “Пробудитесь!” и пр. Пете пришлось их все перечитать, поэтому очень скоро он понял, что Иисус его больше не любит. Меня тетя Женя по ходу дела припахала переносить банки с вареньем на петрухин балкон и втянула в дискуссию о Порфирии Иванове, который считал, что плеваться нельзя и сопли тоже лучше потихоньку проглатывать. А так — ничего был дедушка. Поэтому я решил срочно слинять к себе в покойницкую и не показываться здесь с недельку или больше.

В следующее воскресенье Петя уже сам пришел ко мне с синими кругами под глазами и сообщил, что стал сатанистом, кроме шуток. Он уже даже принес в жертву Сатане пойманную во дворе земляную жабу И ТЕПЕРЬ НАСТАЛ ЧЕРЕД ТЕТИ ЖЕНИ. Я спросил, неужели она так его достала?! но он только посмотрел на меня — и стало ясно, что достала в натуре. Он взял кухонный нож и искромсал мне большой палец, чтобы я подписал договор о добровольной передаче своей души в собственность дьявола, и мы стали думать, как принести тетю Женю в жертву.