Они кружились в вальсе, и Славка у косяка смотрел на них с улыбкой, обняв чашку ладонями, пока кто-то не сказал:
— Элли, пять секунд! — и она отшагнула от Кольки, резко остановилась… но ещё какую-то секунду он держал её пальцы в своих ладонях.
— С вами снова мы, радиостанция "Наш дом"…
Славка показал в сторону кухни. Колька покрутил головой и, потянувшись, ткнул наверх. Славка кивнул и, вопросительно подняв брови, ткнул себя в грудь. Колька махнул рукой — и они пошли к лестнице.
Но Колька всё-таки оглянулся ещё раз.
* * *
ЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ:
ОЛЕГ МЕДВЕДЕВ.
ПЕСНЯ КНЯЗЯ.
Был бы я князь-как князь, если бы был богат,
Стал бы богатым, если бы был умён…
Только — "увы и ах" — вновь предо мной лежат
Скудные земли гордых и злых племён.
Снова в календаре месяцы отмечать,
Снова считать патроны и сухари…
Снова терять в пути княжескую печать,
Браунинг и ключи от твоей двери.
Бродит во тьме тоска, словно полночный тать,
Воет пурга, приборы сошли с ума…
Сяду-ка я к столу, стану тебе писать
Письма из тундры, долгие, как зима.
Грузит почтовый письма в мешки, лента течёт, тает сургуч,
Метит почтамт черным клеймом марки далёких стран…
Я, засыпая, вижу тебя, войско в строю и лучик из туч,
И в этом луче — наш княжеский флаг, синий, как океан…
Мой одинокий горн всё не поёт зари,
Сутками к ряду, немощен и устал,
Он вспоминает марш —
Тот, что живёт внутри
Раковин белых с берега рыжих скал
Парусник на волне,
Пьяный распев бродяг,
Медное соло: "Каждый живой — на ют!"
Быть бы средь них и мне,
Мне бы услышать, как
Раковины затейливые поют…
Скромный почтовый мул письма издалека
Тащит по небу, в блистерах рассвело…
Выше восточных гор в розовых облаках
Вязнет его перкалевое крыло…
В зыбком свечении фонарей
В зябкую предрассветную тишь,
Где у дороги старая ель и мшистые валуны
Что-то заметишь ты — и скорей
Предугадаешь, чем разглядишь
Мой рыжий берет, мой мятый мундир,
Цвета морской волны…
РАССКАЗ ЧЕТВЁРТЫЙ
ТЕ, КТО СО МНОЙ
Что ожидает их в пути,
В лесу под ясным летним небом?
Быть может — сказка впереди,
Быть может — сказка впереди,
А может — чай с горячим хлебом?
Сергей Петров. "Королевская почта".
1.
— И всё-таки я боюсь провокаций, — упрямо сказал Колька, застёгивая куртку.
— Да брось ты! — его тёзка был неожиданно весел и оживлён. — Они сейчас забились в самые глубокие норы, сидят и нос боятся наружу высунуть!
Вообще в душе Колька был склонен с Райко согласиться. День Жатвы был праздником весьма значимым. В Семиречье официально его всё ещё не отмечали, но это "неотмечание" уже давно мало кого касалось. Вечные слова про силу золотых колосьев и веру в животворящую Мать-Землю Колька знал наизусть, и всё равно — они каждый раз его волновали. И он видел, что и всех вокруг они волнуют, даже тех, кто прожил на свете уже много десятилетий и видел не один День. Да и как не волноваться — если именно День Жатвы приобрёл почти религиозный (насколько это было применимо к землянам) оттенок — после Безвременья с его, казалось, навечно умершей природой — некогда такой прекрасной? Её возрождение для землян было практически мистическим… Поэтому нерешительность Бахурева — почему сразу не объявил этот день праздником, как в Империи?! — в этом вопросе его лично раздражала. Но что в такой день нужно быть очень смелым — или очень глупым! — чтобы испортить людям праздник — это однозначно…
— Коль! — из студии высунулась Элли и бешено замахала рукой. У неё шла последняя предпраздничная передача, из-за которой Колька шёл на праздник один — встретиться предполагалось потом. — Коль, сюда скорей!
Колька подбежал, встревоженный. Элли втащила его внутрь за руку, свирепо прошипела — глаза у неё горели почти фанатично:
— Нужны три минуты музыки. У нас тут наперекосяк кое-что… спой под гитару!
— Что?! — обалдело спросил Колька. Элли то ли не так поняла вопрос, то ли сделала вид, что не поняла — ответила:
— Да что хочешь! Быстрей, я объявляю! — и метнулась к микрофонам.
— Ст… да что ж… — Колька растерянно оглянулся, собираясь сбежать, не говоря худого слова, но кто-то ему уже сунул в руки гитару — не его, другую — и подтолкнул на площадку у подвесного микрофона, а Элли уже тарабанила оживлённо:
— И — в честь праздника! — Николай Стрелков исполнит сейчас песню… слушайте нас, это Николай Стрелков, многим из вас известный, как Ветерок! — она бешено посмотрела на Кольку, шагнувшего на площадку.
Он совершенно не знал, что петь. Абсолютно. И, честно признаться, закрыл, даже зажмурил, глаза, беря гитару поудобней… а потом — услышал сам себя, свой голос, поющий всплывшие в памяти строки одной из песен той странной пластинки-самопала, с которой, фактически, началось их настоящее знакомство с Элли:
— Тем, кто ввысь подняться не спешит,
Не понять мятущиеся души:
Слишком долго мы живём в тиши,
Слишком страх силён ту тишь нарушить…
Пусть итогом полусонных лет
Станет изречение такое:
"Кто сказал — на свете счастья нет?
Счастье — делать то, в чём нет покоя!"
Элли глядела изумлённо, как и оба её помощника — изумлённо и недоверчиво. Колька понял это, как только, сделав над собой усилие, открыл глаза. И продолжал петь — ощущая отчётливо, что делает нечто, очень нужное:
— Нас хоть не корми насущным хлебом —
Только дай себя же превзойти…
Потому что небо — это небо,
Значит, есть ещё, куда расти…
Потому что небо — это небо,
Значит, есть ещё, куда расти!
Те, кому не лезет в горло стих,
Проворчат: "И посмелей видали!"
Только вряд ли мы услышим их —
Мы уже ушли в другие дали.
Вот растает в небе дымный след —
И ищи-свищи, как ветра в поле…
Кто сказал — на свете счастья нет?
Счастье — делать то, что скажет воля!
