Это непедагогично.

Но скоро я заметил, что практически до объявления такого выговора дело никогда не

доходит: тот, кто предупрежден об ожидающем его позоре, быстро исправляется, и совет

командиров отменяет свой выговор еще до наступления праздника.

МЕСЯЦ БЕЗ МАКАРЕНКО. ТЕАТР. ШКОЛА

Вначале 1925 года Антон Семенович получил отпуск и решил поехать в Москву. Во

все предыдущие годы, с самого основания колонии, он ни разу не отдыхал, потому что, как

говорил он, у него не было «свободной души». Руководство колонией на время своего

отпуска Антон Семенович решил поручить мне. Я сознавал, какая большая ответственность

ляжет на мои плечи, помнил о своей педагогической неопытности, и мне очень не хотелось

браться за эту работу. Однако от всех моих доводов и возражений ничего не осталось, когда

Антон Семенович грустно сказал:

— Ну что ж, придется и в этом году не идти в отпуск... Дольше отказываться стало

невозможно. Но на душе у меня было неспокойно, и я попросил Антона Семеновича на

всякий случай оставить мне необходимую инструкцию. Он улыбнулся.

— Вы в колонии уже работаете почти год, хорошо знаете наше хозяйство и

организацию воспитательно-педагогического процесса,— ведь вы незаметно тоже участвуете

в его разработке. Опыта, подобного нашему, не было в прошлом, нет в настоящем ни у нас,

ни за границей. Если общие положения, которые легли в основу воспитания колонистов,

– 11 –

верны, то, возвратившись из отпуска, я найду колонию еще более окрепшей. Все отклонения

от нормы покажут слабые стороны в нашей организации дела. Прошу вас смотреть на мой

отъезд, как на один из методов проверки нашего опыта, и поэтому разрешите мне никакой

специальной инструкции вам не давать. Могу только посоветовать побольше бывать с

колонистами, опираться на лучших из них, не упускать из внимания ни одной мелочи, не

плестись на поводу у ребят, а вести их вперед...

В ответ на мою просьбу дать на крайний случай хоть свой московский адрес Антон

Семенович махнул рукой и сказал:

— Где остановлюсь, не знаю, а если бы даже и знал, то мой адрес вам совершенно не

пригодился бы. Заочно управлять жизнью колонии и вообще давать какие-либо указания и

советы, не зная обстановки, трудно. Все мои советы будут приходить с большим опозданием,

и если вы их будете дожидаться, сложа руки, причините колонии большой вред.

Свой отъезд Антон Семенович постарался сделать малозаметным, вел себя так, будто

уезжает всего на один — два дня. Но видно было, что ему нелегко даже ненадолго покинуть

колонию, как нелегко мастеру оторваться от своего творения.

На общем собрании колонистов, когда Антон Семенович уже уехал, я сообщил

ребятам, что он будет отсутствовать целый месяц. Подавленным молчанием встретили ребята

мои слова, на их лицах было уныние, а у некоторых малышей даже выступили слезы.

В течение всего этого месяца я находился в напряженном состоянии, непрерывно

ожидая каких-нибудь «сюрпризов». Однако колонисты, как бы понимая, что наступил

ответственный момент в жизни колонии — проверка накопленного Антоном Семеновичем

нового педагогического опыта, — вели себя на редкость дисциплинированно и учились

хорошо. Но все же в ту пору случились два происшествия, о которых следует рассказать.

...Как-то утром в колонии появился нарочный с письмом от начальника милиции

станции Полтава-Южная. Начальник сообщал, что у одного спекулянта, задержанного при

посадке в поезд, отобран мешок с тридцатью килограммами овса, причем на мешке имеется

надпись: «Колония имени М. Горького». Подозревая, что овес украден в колонии, он

предлагал нам прислать кого-нибудь за этим овсом.

Сообщение начальника милиции крайне огорчило меня не только потому, что был

неприятен самый факт кражи, но и потому, что похищен был именно овёс. Ребята очень

любили наших животных — лошадей, телят, собак — и иногда сами недоедали, чтобы

оставить кусочки хлеба и мяса своим любимцам. Овса для лошадей у нас и без того было

мало, и вдруг — такая кража!

Ничего не говоря о полученном письме, я послал заведующего хозяйством на станцию

за этим мешком. Когда он вернулся, я вызвал Братченко, командира отряда колонистов,

работающих на конюшне, и его двух помощников. Мое подозрение, что в пропаже овса

повинны именно они трое, вызвало со стороны Братченко такое искреннее удивление, а затем

и возмущение, что я поверил в его непричастность к этому делу. Однако помощники

Братченко были смущены, хотя тоже категорически отрицали свою вину. Когда я показал им

мешок как вещественное доказательство кражи, зоркий глаз Братченко тотчас обнаружил, что

овес не наш: наш чистый, а в этом попадаются зерна ячменя. Я немного успокоился, чувство

обиды на ребят прошло, но дело оставалось все же темным. Ну, хорошо, овес не наш, а

мешок-то ведь колонийский! Как он попал к спекулянту? Не кроется ли за этим какой-нибудь

другой, еще более скверный проступок ребят?

Я сказал им, что верю в их честность, но так как овес не принадлежит нам, то его надо

возвратить обратно. Мне казалось, что именно так поступил бы Антон Семенович. Мои

слова вызвали негодование ребят, особенно помощников Братченко.

— Как?! Отдать овес обратно?! — шумели они. Раз он попал к нам, значит, он наш!

Чем мы будем кормить лошадей, ведь они у нас почти целый месяц не видят овса!

Откровенно говоря, я надеялся, что нам и не придется возвращать этот неожиданный

дар милиции, но мне хотелось услышать, что скажут ребята. Их преувеличенно выраженное

– 12 –

возмущение подсказывало, что они, пожалуй, все-таки что-то скрывают. Отпустив Братченко,

я задержал его помощников и потребовал от них объяснений. Неловко переминаясь и

смущенно переглядываясь, ребята наконец выложили всю правду.

Один их знакомый парень из Ковалевки, сын зажиточного крестьянина, попросил

ребят помочь ему перевезти в соседнее село несколько мешков хлеба и никому об этом не

говорить. Ребята согласились, но потребовали «за услугу» полмешка овса для лошадей

колонии. Когда хлеб был перевезен, ребята дали парню наш мешок, чтобы он принес

обещанное. Парень же, нарушив слово, продал овес вместе с мешком проезжему спекулянту.

Ребята считали, что овес они «честно заработали» и поэтому незачем его возвращать.

Вопрос, конечно, не был таким простым, как это казалось ребятам. То было время,

когда кулаки и их прихвостни всячески саботировали выполнение хлебопоставок по

продналогу. Сами того не понимая, колонисты помогли одному из таких саботажников

скрыть от государства хлеб.

На общем собрании я разъяснил это притихшим ребятам, сказал о помощи, которую

они невольно оказали кулакам, и о вреде, который причинили самой колонии; предупредил

их, что возможны и в будущем попытки наших врагов втянуть колонистов в подобные

преступления против Советского государства... И когда я говорил это, я снова вспоминал

Антона Семеновича, который учил каждого из нас всегда видеть за малым большое, за

второстепенным — главное.

Другое происшествие было совсем иного рода.

Дежурные воспитатели несколько раз сообщали мне, что по вечерам в глубине нашего

сада иногда раздаются какие-то странные, приглушенные взрывы, а однажды была видна

даже вспышка огня. Мне и самому приходилось слышать отдаленный, довольно резкий шум,

но я не обратил на него внимания, как и на сообщения дежурных.

И вот как-то вечером, во время ужина, на территории колонии раздался

оглушительный грохот, от которого задрожали, а кое-где и выпали оконные стекла. Все

ребята и воспитатели бросились во двор. Пробежав немного, мы увидели, что из окон

пекарни валит дым. Пожар! Я немедленно распорядился о доставке воды. Но ребята,