Вечером я позвонила Стеф. Я не собиралась рассказывать ей о случившемся, но в конце концов не удержалась. Когда я выложила все, наступило долгое молчание.

— Ну, — сказала она наконец, — вопрос в том, стоила ли игра свеч. На сколько он потянул по десятибалльной шкале?

— На двоечку.

Мы расхохотались. Потом зашел разговор о новой работе Стеф в банке, о наших общих друзьях в Барстоу, но я чувствовала, что у нее из головы не идет мой рассказ.

— Пандора, ты не собираешься вернуться в колледж?

— Нет. Ты же знаешь, это не по мне.

— Ну, тогда тебе надо заняться чем-то еще, — она заговорила очень серьезным тоном, — как-то изменить свою жизнь. Если бы ты получила диплом, то нашла бы другую работу. А вот так цеплять от скуки парней в барах — если честно, это меня пугает.

Это пугало и меня.

На следующий день после работы я почему-то свернула с шоссе на дорогу, ведущую к колледжу. Я остановила машину и несколько минут смотрела на студентов, которые носились по дорожкам. Все молодые, полные сил и уверенности.

Потом я вышла из машины и направилась во двор колледжа. Так странно снова оказаться здесь. Я забрела в отдел для желающих продолжить образование. За столом сидела женщина, которая предложила мне несколько проспектов, и хотя я сказала, что ничего еще не решила, она все-таки всучила мне целую пачку.

Возвращаясь к машине, я заглянула в них. Некоторые курсы — психология, антропология, французский и мой бывший основной — журналистика — привлекли мое внимание, и я вдруг подумала, что, если бы я захотела, можно было бы начать все сначала, опять выйти на старт, выбрать новую карьеру.

Но, поразмыслив, решила спуститься на землю. Единственно разумный выбор — остаться в той области, где я оказалась. В колледже можно учиться на вечернем отделении и получить среднее специальное медицинское образование. Поступив туда, я за два года стану дипломированной медсестрой. И если повезет, устроюсь на работу к какому-нибудь врачу, возможно, даже детскому.

Тем же вечером я позвонила Стеф.

— Я решила вернуться в колледж.

Она и не подумала удивиться, хотя бы ради приличия.

Следующим вечером мы с Гари отправились выпить кофе. Я рассказала ему о своих планах, чем вызвала бурный восторг. Я знала, что так и будет, ведь он всегда хотел, чтобы я получила диплом. Он схватил меня в объятия и попытался поцеловать, но я не позволила.

— И вот еще что, — глубоко вдохнув, начала я, — в моей жизни изменится кое-что еще.

Он продолжал радостно улыбаться, и я была не в силах смотреть ему в глаза. Не давая себе передышки, я поспешно договорила:

— Занятия будут отнимать у меня очень много времени, и мы не сможем часто видеться.

Ну вот, теперь все сказано.

Гари молчал. Он больше не улыбался. Потом кивнул:

— Понятно.

Чувство вины не помешало мне испытать неимоверное облегчение. Наконец-то я разобралась с этим. Первый шаг сделан.

С февраля начались занятия. На первый урок я пришла в джинсах и майке и чувствовала себя неловко в этом подростковом обличье. По дороге в класс я все надеялась почувствовать что-то новое, прилив сил, азарт, но не было ничего, кроме привычного ощущения тоски и усталости, которое всегда охватывало меня в школе.

Все, что говорил преподаватель, звучало для меня тупым назойливым жужжанием, и возвращение в колледж уже не казалось мне простым и ясным решением моих проблем. Сидевшие вокруг меня мужчины и женщины что-то деловито записывали, с серьезным видом задавали вопросы. А я смотрела на часы и мечтала, чтобы все поскорее закончилось.

Приближался День святого Валентина, и я ломала голову над тем, чтобы выбрать для Гари подходящую открытку — что-нибудь веселое, дружеское, но без романтики. Наконец я нашла, что искала, и послала открытку по почте. На следующий день, вернувшись домой, я обнаружила около двери букет из двенадцати роз.

Я позвонила Гари и поблагодарила его, и он предложил мне поужинать с ним в тот же вечер.

— Мы так давно не виделись, — печально добавил он.

Я извинилась и сказала, что мне нужно к завтрашнему дню сделать письменную работу.

Второго марта была тридцатая годовщина свадьбы родителей. За завтраком папа сказал, что поведет маму на ланч в «Калифорнийскую пиццерию».

— Как в старые добрые времена, — улыбнулся он.

Я вспомнила, как раньше они вдвоем ходили отмечать свои «даты». Мама надевала новое платье, отец облачался в костюм, повязывал галстук, каждый раз пристегивая к нему зажим в виде крохотного корабельного штурвала.

Я помогла отцу одеться, он даже сам завязал галстук, но к концу сборов настолько ослаб, что так и не смог никуда пойти. По правде говоря, мама и не надеялась, что он сможет.

Весь день я готовила особый праздничный ужин — жаркое из телятины, жареный перец, шоколадный торт. К нам собирался приехать дядя Джин, и папа только о нем и говорил.

— У нас есть его любимое вино? — беспокоился он, оглядывая стол.

— Есть, я специально ездила в винный магазин сегодня днем.

— Я рад буду повидаться с ним, жаль, что Мэрилин не сможет приехать.

На эту тему я вообще не хотела говорить. Никто из нас не был ни разочарован, ни удивлен, когда тетя Мэрилин не приняла приглашение.

— Джин сказал мне по телефону, что у него новый клиент, — не унимался отец. — Вот сегодня все и узнаем.

Я усадила его в кресло, и он прилип к окну, чтобы не пропустить момент появления машины брата. Я была в прекрасном настроении и много ждала от этого вечера.

Но все вышло ужасно. Дядя Джин был как-то странно напряжен и, едва войдя в дом, набросился на выпивку. Дело кончилось тем, что, когда мы с мамой подали ужин, он едва сумел добраться до стола. В разгар трапезы он вдруг раскричался на отца.

— Ты прожил жизнь впустую! И сам это прекрасно знаешь. Даже когда ты был здоров, от тебя никогда никому не было толку. Я говорю это для твоей же пользы. Сделай же что-нибудь, сколько можно так прозябать!

Отец пытался отшучиваться, но я видела, что каждое слово смертельно ранит его.

После ужина я отвела дядю в сторону.

— Как ты мог, что на тебя нашло?

— Прости, Пандора, — замотал он головой, — я не знаю… Просто, когда мы были детьми, я так восхищался Фрэнком, для меня лучше его никого не было. И видеть, как он сидит в этом гребаном кресле и ничего не делает, палец о палец не ударит, — от этого рехнуться можно.

Что я могла сказать? Я все прекрасно понимала, но никогда бы в этом не призналась ни дяде, ни кому-либо другому. Ничего нового он мне не сказал. Я и так это знала.

Нам надо было проветриться, и мы дошли до аэропорта. Стоя у забора, мы смотрели, как взлетел самолет, за ним другой.

— Чем ты сейчас занимаешься? — спросил дядя.

Я начала рассказывать про колледж, но он прервал меня на полуслове:

— Тебе нужно ехать в Лос-Анджелес.

Его слова пронзили меня, словно молния.

— С удовольствием поеду. Когда-нибудь.

— А почему не сейчас?

— Ну, во-первых, из-за папы. А потом, я вообще не уверена, что Лос-Анджелес мне подходит.

Он расхохотался и раскинул руки в стороны. Этот жест, казалось, вместил в себя все — наш дом, эту улицу, мою работу, весь Палм-Спрингс и даже того парня из «Бананов».

— А это что, подходит?

Ответить мне было нечего. Он вздохнул и опустил руки.

— Я люблю тебя, девочка.

Мы вернулись домой. Дядя был паинькой. Он поцеловал маме руку и извинился за свое хамство. Потом подошел к отцу и потряс его за плечо:

— Фрэнк, ты всегда меня доводишь до бешенства, но ты ведь знаешь, что я люблю тебя больше всех на свете.

Они пожали друг другу руки. В крепкой, загорелой ладони дяди Джима бледная рука отца казалась вылепленной из пластилина.

После отъезда дяди я вышла на улицу, села на порог и долго смотрела на звезды.