Потом я опять поступил в большой ресторан первого разряда, при гостинице… А с Юркой я расстался давно — надоело ему за компанию со мной с места на место кочевать. И вот там встретил я одну землячку.
В те дни в Москве проходила сессия Верховного Совета. В нашей гостинице тоже разместили депутатов. Обедать и ужинать спускаются в наш ресторан. Смотрю — села за мой столик старая женщина в простой одежде, в платочке, по виду — с фабрики работница или колхозница… Меню читает так, что сразу заметно — не первый раз у нас обедает. Подошел к ней: «Вам чего, мамаша, прикажете подать?» — «Принеси мне, — говорит, — сынок, бифштекс, только не по-ганбургски, а по деревенски». — «Можно, — говорю, — сделаем. Но чудок подождать придется, минут пятнадцать». Донское словечко вырвалось… Она поглядела на меня пристально. «Чудок? А ты, парень, не с Дону?» — «С Дону», — говорю… «Ну, иди, заказывай, подожду».
Принес бифштекс, подаю. «Тебе, — говорит, — сынок, дюже некогда?» — «А что?» — «Да вот, кабы ты мне чаю принес туда, в квартиру, четыреста шестнадцатый номер. Боюсь в лифте спускаться, как пойдет вниз — душа от тела открывается». — «Это можно». — «Нездорова я, — говорит, — чевой-то сегодня, не пойду вечером театры смотреть, попью горячего и спать лягу». Поговорили мы немного, спросила она меня, из какой я станицы родом, я назвался, ее спросил, откуда она, — далеко не соседи. Колхозница, звеньевая. А в депутатах с последних выборов, с сорок шестого года.
Стучусь к ней вечером с чаем, а она в номере мебель передвигает по-своему, полы мокрой тряпкой вытирает. «Чего ж вы, — говорю, — горничную не позвали?» — «Да они уж утром тут прибирали… А я чего буду делать? Я дома, как занедужаю, так начинаю стирать либо хату белить — разомнешься, разломаешься, на ночь выпьешь стопочку чего-нибудь погорячее, оно и полегчает». Кончила уборку, стал я с подноса чашки снимать. «Ох, — говорит, — земляк, непривычна я, чтоб мне такие молодые казаки на стол собирали. Тебе оно и не личит. Садись вон на диван, я сама подам, чего нужно. Повечеряешь со мной?» Достала из шкафчика бутылку терновки, рыбца донского вяленого, сала домашнего. Неудобно отказываться. Присел. И давай она меня расспрашивать: где был в военные годы, воевал ли, да как воевал, в каком чине отслужился, какие награды имею. Дотошная старуха. Глаза черные, как паслен, и голова черная, ни одного седого волоска. А лет ей, пожалуй, под шестьдесят. Маленькая, худенькая. У меня мать была такая же маленькая, под мышки мне головой не доставала.
Доложил я ей про чин и про все. «Гвардии старший сержант, — говорю. — А воевал больше крупным калибром, артиллеристом был». Про награды рассказал — какие, за что. Похвалился. Лучше б не хвалился!..
Тут она меня и взяла в оборот — за то, что сменил крупный калибр на пивные бутылки, что бригаду свою бросил. «С твоими ли вязами, — говорит, — чай тут подавать? Не гвардеец ты, а дезертир. Прости, сынок, что ругаю, но я тебе хоть и не мать, а член правительства». — «Мамаша, — говорю, — в столицу захотелось. В Москве ведь не грех пожить». — «В столицу? А при какой такой важной должности состоишь ты здесь, что столица без тебя не обойдется?» Что ей ответить? «К нам, — говорю, — в официанты и инженер один из Смоленска затесался». — «Такой, видно, и инженер, как ты — хлебороб! Нанюхал, где жареным пахнет, а как его все добыть, чтобы было чего тут зажаривать — это его не касается»…
«Ну, а как же, — говорю, — будет при коммунизме, мамаша? И об этом надо подумать. Будут обедать люди в столовых, значит, кто-то будет и подавать им. А иначе как же — вот приехали вы в город, и не приютят вас и не покормят». — «Не знаю, — говорит, — сынок, как будет при коммунизме, как оно все устроится. Но думаю, что такого беспорядка не допустят, чтоб слабосильные девчата трактора крутили, а такие бугаи, как ты, вазочки с мороженым подавали. Лучше наоборот. Ведь на твоей шее, сынок, ободья можно гнуть — выдюжишь. Аж страшно смотреть, как ты те тоненькие вазочки берешь своими пальцами… Кто больше подымет, тот больше и понесет, — так, по-моему, будет… При коммунизме… Какое слово сказал? А много ли ты сейчас для коммунизма стараешься, что берешься о нем рассуждать?»
И начала мне рассказывать, как разорили немцы колхоз, где она работает, и как люди там за три мирных года опять отстроили все, что было до войны; как в первую весну после освобождения они одним «Универсалом» и коровами засеяли три четверти старой площади. «Чудо, — говорит, — было: машин, тягла вдесятеро меньше, а до старого посевного плана только на двадцать пять процентов не дотянули». Как детишки-подростки две нормы на коровах выпахивали; как бабы косами косили хлеб по полгектара в день, как по три тысячи снопов вязали. О других рассказывает, о себе — ничего. Но мне-то ясно: раз выбрали ее депутатом Верховного Совета, значит, она там больше всех потрудилась.
И посмотрел я на ее руки, маленькие, черные, как галочьи лапки, еще с лета загар не сошел, и на свою ручищу глянул, белую, с маникюром… И как подумал я — до чего трудно было нашим бабам в войну и сейчас еще как трудно, сколько работы они своими слабыми руками переделали — таким я сам себе сукиным сыном показался!..
А она меня пилит: «До Берлина дошел, на гитлеровой канцелярии расписался, теперь можно и на печку? Холодный ты вояка!» — «Да, — говорю, — слушай, мать, мне уже и самому это все надоело, как сухой ячмень беззубой кобыле». Пожаловался ей — как иной раз обидно бывает за то, что мало уважения к себе видишь от посетителей. «Сами виноваты, — говорит, — оттого и уважения мало, что чаевые берете да обсчитываете. Вот, — говорит, — при коммунизме официанты в милицию будут тянуть тех, кто на чай им сунет, — как за оскорбление личности». — «Да, — говорю, — при коммунизме, может, и милиции не будет?» — «Ну, доживем до него, увидим. А пока что — строить его нужно».
Пожаловался на сиротство свое… Но и тут она меня сразила. «Ты, — говорит, — матери лишился и молодой жены, пока воевал. А я вот, мать, осталась — трех сынов-орлов потеряла. Старик помер, сердцем болел, не перенес горя, а я живу с невесткой и внучкой… Да что же тебе колхоз, где ты вырос и работал много лет, — чужой?»
Вот так мы поговорили. Еще раза два вечером приходил я к ней. Потом закончилась сессия, проводил я ее на вокзал, передал привет тихому Дону. Уехала она, и подумал я ей вслед: хороших людей выбирают у нас в правительство…
С того времени совсем потерял я покой. Сны начали меня одолевать. Недавно такой хороший сон привиделся! Будто убираем мы хлеб. Степь донская, без конца-краю, солнце встает над дорогой, колея накатанная блестит, как вода под солнцем, прямо в лицо лучи бьют; ветер проснулся, сушит росу, а по обе стороны дороги — пшеница, высокая, густая — ящерица не пролезет. И будто косим мы ее — я на тракторе, Мишка Корниенко, комбайнер наш, — на комбайне. А бабы идут следом да ругают нас, аж дым встает, за потери, что много колосу в стерне бросаем… А что вы думаете — вот и хорошо. Видная работа. Бывало, полют бабы, бьют тяпками засохшие грудья и клянут нас на чем свет стоит. «А чтоб тебе руки поотмахало, кто здесь пахал и боронил! Чтоб тебя дети на старости лет хлебом кормили таким, как эти грудки!» А иной раз говорят: «Дай бог тебе здоровья дожить до ста лет, кто тут потрудился для нас». А кто и потрудился? Рулевые, да я, бригадир. Хоть ругают, хоть хвалят, а все — я. Ничто твое не пройдет незаметно…
А все-таки еще оставалась необорванная ниточка. Вроде как семьей обзавелся. Жена — не жена, ну — тянет к ней. Не решался бросить ее, пока не рассмотрел окончательно, что за подругу жизни мне подсудобили. Рассказали люди, как она в военное время от семи женихов с разных фронтов деньги по аттестатам получала. И даже один из этих женихов приехал. Вижу — шелка японские у нее появились. Откуда? Я на Восточном фронте не был, не привозил такого. Потом и его самого застал. Я — в дверь, он — в окно, со второго этажа. Э, так дело не пойдет! Убьется когда-нибудь человек! «Тряпичная, — говорю, — ты душа, вертихвостка — больше ничего»…
