Все стали изливать обиды на Пацюка.
— На голом цементе свиньи спят, и нечего подстилать, нету соломы. В степи гниет, жгут ее там, а сюда не подвозят. Разов сто уже говорили об этом Пацюку!
— И зачем только поставили его сюда? Совершенно не интересуется человек!
— Да нет, он сначала взялся было крепко, да скоро охолонул…
— Оторвался от массы. Головокружение получилось…
Среди колхозников, собравшихся вокруг комиссии, был дед Абросим Иванович Чмелёв, ночной сторож. Маяковцам, хорошо знавшим всех хуторян, Чмелёв был известен как человек невоздержанный на слово, злой, ругательный, но болеющий душою о хозяйстве.
— Ну, а ты, Абросим Иваныч, чего расскажешь нам? — спросил его Дронов. — Почему у вас так плохо? Что тут получается с Пацюком? Ты же тоже с этой отрасли? Здесь сторожуешь? Должон знать.
— Ничего зараз не скажу, — отмахнулся дед. — Смотрите сами. Ничего не скажу… — И объяснил, немного помолчав: — У меня такой характер: если сейчас начну, весь заряд прежде времени выйдет и на вечер не останется. Не хочу! Я на собрании расскажу все до тонкости, в чем тут у нас гвоздь забитый. Я уже давно этого собрания дожидаюсь. Разве тут один Пацюк! Ух, с-сукины сыны, до чего распустились!..
И больше Абросим Иванович в самом деле не стал ничего говорить. Он ходил только следом за комиссией и поддакивал, когда гости замечали какие-нибудь непорядки. А гости придирались к каждой мелочи.
— Что это у вас сено сложено так близко к коровнику, под самую крышу? — спрашивал Дронов.
— Во, во! — обрадованно вставлял дед Чмелёв. — Скажи еще ты, я им, анафемам, уже говорил.
— А разбрасываетесь кормом, будто на второй урожай надеетесь, — замечала Василиса Абраменко, подбирая с земли оброненный кем-то порядочный клок сена.
— Так, так! — поддакивал дед. — Вы еще полюбуйтесь, как у нас силос берут, — устлали всю дорогу силосом. А кабы вы поприсутствовали, когда у нас коров доят. Бьют скотину, матюкаются! Из-за одного такого обращения понимающая корова молока не даст!
— Это ж кто у вас отличается? — спросил Дронов.
— Да кто — вот Анютка первая…
— Ах, боже, твоя воля! Абросим Иванович! — всплеснула руками покрасневшая до слез доярка Анна Кудрикова. — Что ж ты меня срамишь перед людьми? Когда ты слыхал, чтоб я ругалась по матушке?
— Чтоб ругалась — не слыхал, а как била корову лопатой — видал.
— Та-ак! Запиши, Сергей! — с нарочитой строгостью сказал Дронов, подмигнув Замятину.
— Куда — запиши? — подскочила к Сергею Кудрикова. — Меня? Это я одна, значит, буду отвечать за всех? А как Манька Федотова била — ей ничего? А Маришка никогда своих коров не чистит и вымя не обмывает — это как? Меня только видно?
Смех, шум. Марина Петровна кричит:
— Не чищу, потому что некогда — твоих коров завсегда доить приходится. Ты вот объясни людям, почему ты по три дня на ферму не являешься? Торговля тебя завлекла? В Сочи все ездишь — с яйцами да с маслом?
— Ну ладно, хватит об этом. Тише, девчата! — успокаивает Василиса Абраменко. — Расскажите вы нам теперь еще вот что. Как же это у вас получается, что до сих пор план поставки молока не выполнили? Сколько вы надаиваете молока? Кто у вас бригадиром на мэтэфэ? Чичкин? Макар Емельяныч, ну-ка, пойди ближе. Чем вы кормите коров? Как — по норме или от брюха? Всех одинаково?.. Сколько коров поставили на индивидуальное кормление, на раздой? Ни одной?! О-о, это, значит, у вас такие порядки, как еще при царе Горохе мы хозяйновали!..
А в это время Капитон Иванович с Дядюшкиным и Пашей Кульковой в одной из полеводческих бригад, собрав колхозников, беседовали с ними о подготовке к весеннему севу. Они вникали в хозяйственные планы бригады так детально, будто им самим предстояло здесь работать, — спрашивали, сколько каких культур будет сеять бригада, как подготовлена с осени земля, правильно ли размещены поля по севообороту. Было и здесь немало смеху и шуток, от которых многих бросало в пот, особенно когда Капитон Иванович, имевший, как заведующий агролабораторией в своем колхозе, пристрастие к науке, налег на проверку агротехнических знаний посевщиков и звеньевых, а потом добрался и до бригадира. Учеба оказалась самым слабым местом в хуторском колхозе. Капитон Иванович и вопросы-то ставил не легкие, но и ответы некоторые были до того уж несуразны, что Капитон Иванович в конце концов сказал:
— Может быть, вы, товарищи, робеете, что нас тут много собралось? А как же вы говорите, что в сороковом году обязательно на выставку поедете? Там еще больше народу будет. Совсем растеряетесь да такой чепухи нагородите, что и слушать будет стыдно, — прогонят вас из Москвы!..
Они управились позже всех — обошли все бригады, осмотрели агролабораторию, поглядели в амбарах семена, заходили на квартиры к колхозникам и кончили свою работу в конторе — подсчитали по отчетам урожайность и доходность разных отраслей, расход трудодней и прочее, чем нужно было подытожить проверку соцдоговора.
Капитон Иванович исписал весь свой блокнот. Он посерьезнел, не шутил больше, стал молчалив и сосредоточен, расспросил лишь Коржова, Василису Абраменко и Замятина о результатах проверки по их отраслям, записал себе еще кое-что и больше до самого вечера ни с кем не говорил; готовясь к собранию, обдумывал, что надо будет сказать. Дядюшкин-младший перед собранием пригласил всех колхозников «Маяка революции» пообедать в клуб, где в одной из комнат накрытые столы давно ждали гостей. Капитон Иванович и там, выпив две стопки водки, покраснел только, но не разговорился, ел мало, сидел за столом недолго, встал, отошел в сторону, к окну, и, пока продолжался обед, похаживал молча из угла в угол.
Коржов, указывая на него, подмигнул Дядюшкину-младшему:
— Сочиняет — на вашу голову. За вашу хлеб-соль…
В зале клуба шумно и весело. Духовой оркестр, — гордость хуторского колхоза, живущего на отшибе, вдали от всех благ станичной культуры, — играет вальсы и польки, нестройно, фальшиво, но с таким оглушительным треском и грохотом, что даже лампы мигают. Девчата танцуют впереди в свободном от скамеек кругу.
— Видал? — кричит на ухо брату Дядюшкин-преседатель, указывая на оркестр. — Это уж мое начинание.
— Дело неплохое, — отвечает Дядюшкин-бригадир. — Штука в колхозном хозяйстве полезная… А чего они так тянут в разные стороны, козла дерут?
— Не напрактиковались еще. Я их недавно только стал допускать сюда, а то все ходили в лес, подальше от людей, там репетировали. Ничего, подучатся!..
На дворе уже темно. Разбушевался холодный ветер, валит снег. Колхозники, входя в клуб, топчутся на пороге, сметают веником снег с сапог, отряхивают шапки. Шофер «Маяка революции», Федя Малюк, тревожно поглядывает в окно: как оно там, не занесет ли дорогу, покуда соберутся ехать домой?
Скамейки в клубе уже заняты, а народ все подходит. Дядюшкин, поднявшись на сцену, оглядывает зал. Собрание будет необычное. Несмотря на плохую погоду, явка, как никогда, — если не все сто процентов, то около этого. Он делает знак капельмейстеру, чтоб прекратил музыку, снимает свою кавалерийскую, с синим околышем, фуражку, кладет ее на стол, приглаживает руками встрепанные волосы.
— Начнем, товарищи! — говорит он.
После выборов президиума Дядюшкин не сразу покидает сцену, задерживается на минуту, чтобы объявить повестку дня и «направить» собрание.
— Сегодня у нас, товарищи, один вопрос — проверка соцдоговора. Докладывать будут наши гости. Просьба соблюдать тишину. Семечки можно отставить на время, давайте потерпим немножко. Девчата! Вы что ж задом наперед к президиуму повернулись? Феклуша! Настя! Вы куда пришли — на посиделки? Сядьте аккуратней. А это что за пацаны в углу? Чего вы сюда забрались? Живо домой, спать! Пропустите их там. Вот активисты какие, ни одно собрание без них не обойдется!.. Ну, можно начинать. Семен Трофимыч! Руководи.
Председательствует на собрании бригадир Семен Трофимович Елкин, человек средних лет, хмурый, небритый, с прокуренным, хриплым басом, в очень растрепанном одеянии. На нем грязная ватная стеганка, под ней пиджак, засаленный и рваный, рубаха, не убранная в штаны, все это нараспашку, без пуговиц. На голове кепка из телячьей шкурки, местами совершенно облысевшая, с надломанным, отвисшим книзу козырьком. Он никогда не снимает ее, а лишь передвигает со лба на затылок и обратно. Сейчас Елкин насовывает кепку наперед и немного набок, чтобы защитить козырьком глаза от яркого света большой керосиновой лампы, стоящей на столе, и предоставляет слово комиссии.
