Они любили себя, Аникины. Любили все, что принадлежало им. Иногда Наде казалось, что Андрей и ее любит только за то, что она жена Аникина; коли она его жена, стало быть, она лучше всех.

Надя познакомилась с Андреем на вечере в клубе водников. Была весна. Надя была в белом платье, с белыми лентами в косах. Тогда у нее еще были косы. Вечер посвящался открытию навигации. Играл оркестр. Надя танцевала без отдыха. Чаще других ее приглашал молодой капитан со светлым, как только у детей бывает, пшеничным чубом. Танцевал он хорошо, уверенно. Во время танца не разговаривал, как другие, и что бы Надя ни сказала, отвечал ей одним словом: «Точно».

«Милый, — думала Надя. — Славный...»

Потом он проводил ее домой. Вечер был тихий, светлый. Цвела сирень в палисадах.

— Надя, — сказал он, — давайте встречаться.

И они стали встречаться. Ходили на танцы, в клуб водников. В кино. Катались по реке.

Соседи говорили:

— Интересный парень. Ты его, Надя, не упускай.

Мать говорила:

— Зятек пришел, — и бежала открывать дверь.

Подруги говорили:

— Надь, он всерьез или так, время провести?

— На свадьбу-то позови!

— А между прочим, из вас хорошая пара получится.

Однажды он сказал:

— Я человек такой: что задумал, обязательно добьюсь. Так зачем волынить? — Светлые волосы, взгляд острый, упрямый.

К чему волынить?

Андрей нравился ей. Было любопытно представлять себя замужней женщиной, женой. Примерять его фамилию: Аникина. Надежда Аникина. Аникина Надежда Николавна...

Вскоре они поженились, и она на самом деле стала Аникиной.

День был голубой, ясный. Но воду рябил ветер. Он дул с севера, и навстречу ему неуклонно двигался караван белых кораблей.

Давно остался позади маяк, упомянутый в лоции, острова и поселки с певучими финскими названиями — Янега, Валдома. Миновали семафорный мост.

«По левому берегу — «Поцелуй», — прочла Надя в лоции и выбежала на палубу посмотреть поселок с любопытным названием.

Поселок был мал, среди приземистых домов выделялось бревенчатое здание школы с голубой табличкой на фасаде, повернутом к реке. Школа стояла так близко к воде, что слышно было, как звенит звонок. И сейчас же в каждом окне появились ребячьи головы.

Дети громко кричали, махали руками, приветствуя проходящие корабли. Надя помахала в ответ. Прямков — он с раннего утра на палубе — достал свой белый платок и, высоко подняв руку, стал методично размахивать им.

— «Поцелуй», — задумчиво повторила Надя, когда поселок исчез из глаз, — интересное название...

— Видать, встречные корабли в тумане шли, ну и поцеловались, — объяснил ей Прямков.

Но ей не понравилось такое объяснение. Ей виделись двое, очень молодые и счастливые. Здесь он поцеловал ее впервые. Здесь, где так чисто, свежо пахнет рекой и сосновым лесом...

— Рано. Рано идем, — сказал старик, переминаясь. Видимо, у него замерзли ноги. — На Онежском лед...

— Радиограмма получена?

— Зачем мне радиограмма? Вот, смотрите... — Он набрал воздух в легкие, и, когда выдохнул, Надя отчетливо увидела струйку морозного пара.

— Чуете? — торжествующе спросил он. — Арктика дышит.

Опять прошли мимо маленькой деревушки в десяток дворов.

Сразу за домами начиналось поле — его легко охватывал глаз, — небольшое поле, отвоеванное человеком у леса.

И снова лес, лес.

И вдруг по правому борту возник город.

Он возник, как видение, с окнами, горящими в отблесках заката, с новеньким Дворцом культуры, на горке. По одной из его улиц лихо бежал автобус — не какая-нибудь провинциальная «коробочка», а заправский красно-желтый «ЗИЛ».

— Что это? — удивилась Надя. — Какой-то город...

— Да, город, — подтвердил Прямков. — Глухое лесное селеньице было. И вот, пожалуйста.

Город был невелик.

Вскоре он скрылся из глаз, и вновь потянулся бесконечный лес.

Они стояли на главной палубе у правого борта, когда мимо них прошагал кудрявый радист с радиограммой.

Он по-кошачьи легко взбежал по трапу на ходовой мостик и вскоре спустился, пошел назад, к себе в рубку, насвистывая и машинально постукивая себя карандашом по руке, повторяя свой профессиональный жест — работу ключом.

На мостике появился Лучников.

В руке у него был листок, принесенный радистом.

Со вчерашнего дня Надя его не видела. Она хотела поздороваться, но он скользнул по ней тем равнодушным, невидящим взглядом, как в тот раз, на рассвете, когда заело якорь.

Папироса была зло закушена в углу рта, листок радиограммы в его руке трепал ветер.

— Здравствуйте, — все же сказала Надя. — Что там сообщают?

Он не сразу, с усилием оторвал взгляд от листка и взглянул на нее отрешенно, словно не узнавая.

— Что сообщают, — повторил он, как бы пытаясь понять, кто эта женщина и чего она хочет от него. И, поняв наконец, ответил: — Лед, Вот что сообщают. На Онежском лед, на Белом лед, а на Сухоне вода падает.

— Как же быть? — спросила Надя. — Неужели будем стоять?

Он передвинул папиросу в другой угол рта, поправил фуражку.

— Пойдем. Если ледовая обстановка позволит... Аникин! — позвал он. Из рубки на мостик вышел Андрей. — Мачту надо «срубить». Скоро провода.

— А разговор с Москвой? У радиста связь налажена.

— Переиграем разговор. Не рвать же радиопроводку. И передайте, чтоб на «Кольцове» не зевали.

— Есть передать! — отчеканил Андрей.

И уже звучали над водой голоса:

— На «Кольцове»!

— «Кольцов» слушает.

— Командир отряда напоминает: впереди провода, не забудьте «срубить» мачту. Повторите, как поняли...

— Понято, понято, — басил «Кольцов». — Есть «срубить» мачту!

— Вот видите, на Онежском лед, — сказал Прямков, когда Лучников и Андрей скрылись в рубке. — Выходит, мое радио тоже справно работает.

Надя думала о Лучникове. Она вдруг поняла, что этот человек никогда не забудет о своей работе; даже рядом с любимой женщиной он будет думать о всех этих ледовых обстановках, об уровне воды, количестве узлов...

«Бедная его жена», — думала Надя. И чувствовала, как эта женщина, его жена, будь она здесь, полюбила бы его еще сильней.

Матросы уже положили мачту, когда за поворотом реки показались тонкие, как нити осенней паутины, провода, и корабль осторожно прошел под ними, не повредив радиолинии.

Поздним вечером караван пришел в Вознесенье — портовый поселок на Онежском озере. Мерцали, отражаясь в воде, огоньки свайных построек. Улочки были темны, пересечены каналами с разводными понтонными мостками. С приходом кораблей поселок оживился, словно проснулся от спячки. Матросы ушли на базу за хлебом. Они вернулись с мешками, полными свежих буханок, и опять ушли, на этот раз уже с гармошкой. Звуки гармошки долго звучали, затихая, в темноте улиц.

Надя ждала Андрея. Он вместе с Лучниковым ушел на берег в диспетчерскую выяснять обстановку.

Вечер был свежий, но безветренный, и приятно было стоять на палубе, смотреть на мерцающие огни, думать о незнакомой жизни поселка. Темнота делала ее еще таинственней и незнакомей. Пахло сыростью, свежей рыбой и почему-то мокрым тесом, — наверно, от новенькой пристани, к которой пришвартовался «Машук».

— Скучаете? — К Наде подошла буфетчица, — Что ж на берег не пошли? Я и то хотела сходить, молочка купить... Страсть как люблю молочко! А потом, думаю, темно, и не вынесет никто... Я его в войну привыкла пить, когда донором была. Нам дополнительно на карточку давали... Всю войну кровь сдавала, и потом еще лет пять. А теперь не могу... — Помолчав, добавила: — Здоровье не позволяет...

— И нравится вам на воде? — спросила Надя больше из желания быть любезной.

— Привычка. — Мария Петровна наставила воротник пальто. — Вот вы летом плаваете, а зимой... работаете где-нибудь? — в свою очередь, спросила она.

— В школе.

— Какой предмет?

— География.

— Ну, что же... Географию надо знать, — одобрила она. — А то как я... Кильским шла в первый раз. Думаю, где ж он, Кильский такой? От кильки, что ль, происходит?