— Да? — И густые брови дрессировщика удивленно вскидываются. — А у нас тут все по-прежнему: лошадьми развлекаем людей.

В его голосе я улавливаю странные нотки. Он, кажется, завидует мне.

— Давно бы так! — обрадованно говорит тетя Зина и глядит на часы. Они показывают без пятнадцати восемь. — А то без опоздания ты еще, кажется, ни разу не приходил.

— Ладно, тетя Зина, не будем ссориться...

Мне неловко, что я так рано пришел в цех, тетя Зина не закончила еще уборку. В цехе лишь кое-где виднеются одинокие фигуры людей. Визжит наждак. Звук чужд, неприятен. Потом и он замолкает. Цех, как бы насторожившись, ждет кого-то. Он ждет людей. Я включаю станок и не слышу больше тишины. Скоро ко мне подходит мастер. Здоровается. Говорит:

— Новую деталь будешь точить.

— Ладно...

Иван Чарушин хлопает меня ладонью по спине. Он, видно, хочет этим показать свое расположение. Костя Мармеладов, как всегда, кричит, будто в упор стреляет:

— Что, автобус перестал опаздывать?

Язва!

Не выскажу, как тяжел для меня этот день. Мне стыдно. Я обманываю ребят. Они думают, что это после вчерашнего собрания я вдруг исправился и не опоздал на работу. Я просто убежал от сестренки, которая хотела закатать меня в больницу с моей трахомой. Ушел из дому, когда она еще спала. Вечером, я знаю, она будет плакать и причитать, что я не даю ей выполнять последний наказ мамы. А мама наказывала заботиться обо мне. Она ведь до последнего дня думала, что я маленький.

В обеденный перерыв в цехе выступают артисты. Больше всего мне нравится выступление певички, исполняющей знакомые песенки из кинофильмов. Певичка так походит на девушку-кондуктора, что у меня даже сердце падает от неожиданной встречи. У нее такие же пышные волосы, такие же внимательные, большие глаза. И мне кажется, что, исполняя песенки, она смотрит только на меня. Она мне поет свои песенки! С гордым сознанием этого я ухожу к своему станку. Но каково мое разочарование, когда Мармеладов мне говорит:

— Вить, а чего эта певичка все на меня смотрела?

— У тебя болезнь, — говорю я тоном моей сестренки. — Она называется манией величия. Никто не удивится, если ты напишешь директору заявление, чтобы при жизни тебе памятник поставили.

Мармеладов сопит, хватает длинными ручищами заготовку, и я готов броситься под станок, уверенный, что он пустит ее в ход. Костя, однако, закрепляет заготовку в станке и только тогда грозит мне громадным кулаком.

В этот день мы с ним скоро миримся. Иван Чарушин приглашает нас на свой день рождения. И как только Костя заканчивает свою смену — а работает он больше меня, потому что считается взрослым, — мы отправляемся покупать подарки. Долго торчим в магазине «Подарки» на улице Горького. Многие вещи нам нравятся. Не раз мы отходим к окну и подсчитываем свои ресурсы. И всякий раз Костя говорит:

— Вещь, конечно, красивая, но непрактичная.

Я соглашаюсь, потому что у нас просто-напросто не хватает денег. Потом Костя сердито говорит.

— Музей!

И мы уходим из магазина «Подарки». В универмаге выбираем голубую рубашку и галстук. Рубашка нам очень нравится. Мне особенно нравится то, как аккуратно она упакована в целлофановом мешке. Просто жалко, когда продавец вынимает рубашку из мешка, показывая ее нам. У кассы снова происходит заминка. Но выручает мелочь, оказавшаяся у меня в кармане.

Мы не ожидали, что наш подарок так растрогает Ивана. Наоборот, мы думали, что он обидит его. Основания для таких сомнений были. Чарушин — первоклассный токарь, зарабатывает хорошо, всего у него вдоволь, зачем ему эта рубашка? Нашему удивлению нет конца, когда мы видим, как Иван несет рубаху на кухню показывать жене, повторяя:

— Экие молодцы, обрадовали-то как!

Жена, взглянув на рубашку и галстук, говорит:

— И вкус у ребят есть. Ты всегда неудачно покупаешь галстуки.

Мы сидим, гордые своим подарком. Немножко выпиваем. У Ивана больная печень, и пьет он мало. Мастер Семен Иосифович всякий раз, как мы подносим рюмки ко рту, так глядит на нас, словно мы собираемся глотать огонь, и охота выпить у нас проходит. Все-таки мы, укрывшись на кухне, вытягиваем бутылку «Российского» и здорово веселеем. Танцуем под радиолу. Я дурашливо разыгрываю цирковых артистов и смешу всех. Меня смущает лишь моя пестрая кофта, на которую хозяйка смотрит с явным подозрением. Да и мне самому она кажется здесь неуместной. Другое дело, когда я в цирке... Мастер тоже не любит мою кофту, это я давно знаю. Когда я подхожу к нему, его культя протестующе вздрагивает, точно чувствительный прибор.

Мы уходим поздно. Над городом висит луна, зеленоватая, как газонаполненные лампы, которые недавно укрепили на высоких мачтах Ленинского проспекта. Мы идем по улице необъятной ширины, мимо новых розовых домов и говорим о том, что Иван Чарушин, в сущности, человек очень хороший и зря мы зовем его Проработкиным. Мы сегодня такие мягкие, что все люди кажутся нам хорошими, и хочется прощать обиды, которые когда-либо нам были нанесены.

Ребята разбредаются поодиночке, мы остаемся вдвоем с Костей Мармеладовым. В своем коротком полупальто он кажется еще выше и шире в плечах, чем всегда.

— Слушай, Виктор, — говорит он, — давай будем дружить. На кой черт нам вечно ссориться?

— А верно, — соглашаюсь я. — На кой черт нам ссориться!

— Вот и хорошо. Мы будем вместе на каток ходить.

— Будем. И в цирк я тебя свожу. И танцевать научу.

Я думаю, Костя, как всегда, фыркнет при упоминании цирка и танцев, но он лишь дергает плечом и говорит:

— Пожалуй, и танцевать научиться не худо. Ты прав.

— Верно, не худо научиться танцевать...

Я думаю, Костя разыгрывает меня и теперь начнет смеяться. Но он серьезен.

— Вот твой двести третий, — говорит он, еще издали увидев автобус. — Садись!

— Пока! — кричу я и машу ему рукой.

Едва успеваю убрать руку, как дверь автобуса с треском захлопывается. Костя остается стоять на снегу с поднятой рукой. Я, пошатываясь на колеблющемся полу автобуса, иду вперед. Наверно, люди думают, что я пьян. Вовсе я не пьян. В голове ясно, даже яснее, чем всегда. Просто меня охватывает непонятная грусть. Я сижу и вспоминаю Костю. Он стоит перед глазами с поднятой рукой, и две большие тени лежат позади него. Хороший он парень, Костя... И далекими-далекими кажутся мне дни, когда мы ссорились с ним и он обзывал меня трахомой.

— Товарищи, кто не имеет билетов? — откуда-то издалека доходит до меня голос.

Я сразу узнаю его. Так говорит кондукторша с пышными, с рыжинкой волосами. Только она. Кажется, что слова, которые она произносит, немножко задерживаются на кончике ее языка, а потом слетают, такие кругленькие, аккуратненькие. Я оглядываюсь: да, это она. Сегодня она не в малиновом берете, а в шерстяном сером платке. Волосы буйно лезут из-под него, а лицо кажется еще нежнее. Я не свожу с нее глаз. Она быстро и весело делает свое дело. Маленькие озябшие руки ловко, одним движением отрывают билеты. Пассажиры охотно с ней заговаривают. Она отвечает быстро и весело, сама о чем-то спрашивает, улыбается. Кажется, все эти люди давно ей знакомы. Она здорово отличается от многих кондукторов нашего двести третьего маршрута, раздражительных и грубых. Я-то их уж знаю!

Девушка глядит на меня, и я вспоминаю, что не платил за проезд. Я шарю по карманам, но там не находится даже завалявшегося пятака. Я вспоминаю, что выгреб всю мелочь, когда мы с Костей покупали подарок Ивану. Внутри у меня холодеет, и если оставалась в голове еще хотя бы капелька хмеля, то сейчас и она улетучивается.

Кто не знает, как это можно сгореть от стыда, так я расскажу. Я именно сгораю от стыда. Не могу поднять глаз и чувствую себя так, будто меня опустили в горячую воду. Только пальцам ног зябко. Я никогда не ощущал раньше, что у меня на ногах есть пальцы. Сейчас же я чувствую, что они, холодея, как бы отделяются друг от друга. Такое противное состояние, какого я, кажется, еще не испытывал!