Иван читает медленнее.

Нас вызывают на соревнование... Чтобы мы назывались бригадой коммунистического труда. Иван долго объясняет, что это такое. Он говорит так старательно, что пот выступает на его лбу. Заканчивает, вытирает лоб рукавом и вопросительно глядит на нас. Все молчат. Я жду, что вот встанет мастер и начнет говорить обо мне. Но мастер говорит убежденно:

— Не созрели. Рано... — И культя его взлетает и прижимается к боку, как бы ставя точку.

Иван ему возражает:

— Не все же у нас плохие.

— Кто говорит, что все? — сердится мастер. — Но есть такие, которые тянут назад. Попробуй с ними!

— Исправятся. В людей надо верить. Конечно, если человеку все время говорить, что он свинья, — он захрюкает.

Чарушин снова старательно начинает говорить, лоб его опять делается потным. Однако Иван не обращает на это внимания. И вот уже ручейки пота текут по его смуглым щекам и падают на синюю спецовку с распухшими от бумаг нагрудными карманами. Он все-таки убеждает мастера, и его поддерживают все. Молчу только я.

— Ну, теперь понял? — спрашивает меня Костя. — Теперь мы соревнуемся. Имей в виду.

Я пожимаю плечами. Не очень-то понимаю, в чем мы соревнуемся. Я думаю о том, почему меня не прорабатывают... Для меня это загадка. Думаю о ней даже на остановке, в ожидании своего двести третьего. Усаживаюсь, как всегда, на заднее место, возле выхода, чтобы потом выскользнуть незаметно. В автобусе малолюдно. Кондукторша идет ко мне. Я гляжу на нее и вспоминаю девушку в малиновом берете, вспоминаю озабоченно-внимательный взгляд ее больших серых глаз. Я уже не сержусь на нее за то, что она назвала меня мальчиком.

— Что такое трахома? — рассеянно переспрашивает сестренка. Потом она глядит на меня глазами, полными ужаса. — Ты заболел трахомой? Еще сибирскую язву схватишь от своих цирковых лошадей!

— Надя, не трогай цирк! — сержусь я.

Никакой трахомы, конечно, у меня нет. Просто я не знаю, что это такое и почему Костя обзывает меня так.

— Не знаешь таких простых вещей? — удивляется Надя. — Возьми почитай, мне некогда тебе объяснять. — И она сует мне в руки учебник.

Сестренка на год старше меня. Она работает в больнице санитаркой и учится на медицинскую сестру. С тех пор, как она поступила на учебу, дома мне нельзя ни чихнуть, ни пожаловаться на какую-нибудь боль. Сразу же пускаются в ход учебники, и на мою голову сыплются устрашающие названия болезней. Каких только болезней у меня не было за один этот год! Сестренку я люблю и прощаю ей все это. Мы без отца (он погиб в самом конце войны) привыкли жить дружно, и ничто нас не ссорит. С тех пор, как год назад умерла мама и из родных у нас осталась одна тетка Анна, живущая на Тамбовщине, мы с сестренкой еще больше держимся друг друга.

— Нет, постой, — озабоченно говорит Надя. — Я сейчас посмотрю твои глаза.

— Оставь, пожалуйста! Никакой трахомы у меня нет.

Но на этот раз даже магическое слово «пожалуйста» не имеет действия. Сестренка начинает выворачивать мне веки, и я должен сидеть спокойно, обливаясь слезами.

Трахома у меня, конечно, не обнаружена, хотя веки «подозрительно воспалены», как заявляет мой домашний мучитель.

— Понимаешь ли ты, если появятся фолликулы...

— Фолликулы?

— Да. То у тебя вывернутся веки, может пострадать роговица, и появится бельмо. Ослепнуть же можно! В больницу завтра пойдем, — твердо говорит Надя.

Я раскаиваюсь, что полез к ней с расспросами.

— Да понимаешь ли ты, — не унимается она, — что трахома раздражает глаз и человеку все вокруг становится немилым? Понимаешь? Солнечный день и тот для него сплошная серость.

— Ну, ладно. Я все понял.

— Вот и хорошо.

Сестренка успокаивается.

Да, теперь у меня есть представление о трахоме. Но почему Костя только меня ругает этим противным словом?

Мне скучно дома. Сестренка до полуночи будет сидеть над своими учебниками. Она ужасная копуха. Я никогда не учил так уроки, как она: зажмурит глаза и шепчет что-то насчет каких-то позвонков. Очень нужны ей эти позвонки! Но раз завтра будут о них спрашивать, то она убьется, но вызубрит каждый позвонок.

Я готовлю себе ужин. Колбаса с картошкой, залитые яйцом, — в кулинарных делах моя фантазия не поднималась выше этого блюда. Получается все очень вкусно. Я зачищаю сковородку, мою кипятком и вешаю на гвоздь.

— Ну, пошел, — говорю я, надевая свою пеструю кофту, которой так горжусь.

— В цирк?

— Да...

Сестренка недовольно хмыкает. Она недолюбливает мое увлечение цирком. Я знаю, что делает она это, конечно, бессознательно. Просто усвоила такую манеру от мамы, и все. Маме тоже не нравилось, что я подолгу пропадал в цирке.

— Только не буди меня, когда вернешься, — напутствует Надя. — У меня завтра экзамен...

— Ладно, можешь не беспокоиться.

Мне еще хочется пожалеть сестренку, уж очень она боится экзаменов, но чувства мои сегодня в расстроенном состоянии, и я ничего больше не говорю.

Я и сам не знаю, почему меня тянет в цирк, особенно на конюшню. Может, потому, что лошади приветливо трутся головой о мою грудь, когда я трогаю рукой их влажные ноздри. Я горжусь, когда мне разрешают выводить их на арену. Да, меня тянет в цирк. Тянет, может быть, еще и потому, что там я скрываюсь от проработок. А прорабатывают меня всю жизнь. В школе чуть ли не каждый день прорабатывали... За что? Да мало ли за что! В автобусе кондукторши прорабатывают. Дома — сестренка... На заводе... От меня, кажется, уже отстали: неисправимый, думают... А в цирке никто и никогда меня не ругает. Там всегда встречают приветливо. «Здорово, Витька!» — обычно кричат мне знакомые ребята, когда я прихожу на конюшню. «А, Витольд!» — басом говорит старый дрессировщик лошадей и лезет в карман, очевидно, за сахаром. Но потом смущенно улыбается и протягивает мне руку. «Виктор, адьё!» — кричит маленькая веселая наездница и, уносясь на арену, машет мне рукой. Даже лошади довольно кивают головами, заслышав мой голос.

Да, я готов остаться в цирке на всю жизнь. Мне там приятно все, даже резкий запах конюшни. Но умерла мама. Пенсии за отца нам с сестренкой не хватает. Надо зарабатывать. Я ухожу из восьмого класса школы, и меня устраивают на завод, где раньше работал отец. Прости-прощай, цирк!..

...Итак, я еду в цирк. В автобусе я проталкиваюсь вперед, прислоняюсь спиной к стенке. Стою, и мне ничего не остается делать, как разглядывать лица пассажиров. Это всегда интересно: не заметишь, как доедешь до своей остановки, да и мысль о том, что надо платить за проезд, тревожит не так, как если бы ты думал только об этом.

Вот старушка с большим носом сердито поджала запавшие губы. Рядом женщина в сером пальто с серебристым воротником. Лоб у женщины бледный, виски даже желтоваты, но щеки алеют. Подкрашены. Девушка в зеленой шляпке читает книжку и улыбается. У мужчины, что позади, лицо вялое, сонно глядят в чью-то спину бессмысленные глаза. Пьян... Два парня-китайца, оба в синем, о чем-то тихо переговариваются. Я встретился глазами с кондукторшей. Взгляд у нее усталый, видно, за день ей все надоело, и она даже не хочет ссориться со мной из-за билета. «Та, в малиновом берете, не так глядела, — вспоминаю я, — Та сочувственно глядела».

Я подаю кондукторше деньги — на всякий случай в моем кармане всегда есть несколько монет по пятнадцать копеек.

...В цирке все знакомо, все свое. Лошади трутся головами о мою грудь, выпрашивая лакомства. Маленькая наездница, как всегда, машет мне рукой: «Виктор, адьё!» — и, возбужденная, скрывается за тяжелыми портьерами. Мне долго слышится грохот копыт ее упитанного коня.

— О, рабочий класс! — басит дрессировщик лошадей вместо приветствия. — Как дела?

— Хорошо. Точим детали для нового спутника...

Я, конечно, вру. Я точу обыкновенные болты для станков. Но кто-то изготовляет детали для спутников на станках, которые мы делаем. Почему я не могу сказать, что и мы изготовляем спутники?