К сушилке я не подходил. Увидел издали — крыша навеса провалилась, труба сворочена, часть тесин сорвана — кто-то, видимо, брал для своих нужд…
Через дорогу — гараж. Двустворчатые двери раскрыты, на бревенчатом полу сохранились следы гусениц — зимой трактора на ночь загоняли в гараж. Рядом — кузня. Двери сняты, кругом, заросшее травой, то и дело попадает под ноги всякое железо, нужное когда-то. В кузне сумрачно, оконце света не пропускает, дверной проем к тени сейчас. Потолок низок, стены в копоти. Рядом с остывшим навсегда горном на толстом чурбаке заржавевшая наковальня, давно не звеневшая под молотками.
За кузницей, дальше по берегу, на луговине, две поломанные, видно, сеялки, культиватор, бороны. Заросший выше гусениц травой полуразобранный трактор…
Но ведь я шел на кладбище. А оно чуть выше по ручью. И тропинка вилась в траве, ходят сюда проведать своих, а может, место выбирают.
Кладбище, или, как раньше говорили, могилки, обнесено штакетником, со стороны дороги — ворота, над ними, над перекладиной, крест. Могилы в отбушевавшей уже, кинувшей семена траве, крестов не разглядеть, да многих и нет, подгнили, опрокинулись. И над всем этим, над травой нетронутой, крестами, ровный белоствольный березняк. По всему кладбищу. Я вошел в него. Отыскал могилу отца.
Она осела, сровнялась. Крест держался. Скамейка тут у нас стояла всегда. А куда она девалась? Перенесли, видимо, к другой могиле. Сел возле креста, прислонился спиной к березе…
Живя в Юрге, я не мог не думать о родителях. О матери, что будет похоронена на чужбине, об отце, он давно покоится здесь. Наверное, потому они и спились так часто. Это Савелий сказал: «Думаешь о них много, вот и снятся». И, странное дело, мне страшно оставаться одному в избе, а вот сейчас, сидя среди могил, я не испытывал страха. И о смерти не думал. Кругом так хорошо — зелено, тихо. Птицы жили в березах, я видел, как перелетали они с ветки на ветку. Вот могила отца, крест на ней. Но мыслью я не мог никак проникнуть даже сквозь покров травы, чтобы там, в темноте, в вечной тишине, представить себе отца или то, что осталось от него.
Я сам копал могилу, нес гроб с его телом, не редко когда вспоминал об этом. В памяти моей отец всегда оставался живым. Многих, похороненных здесь, провожал в последний их путь, и если вспоминал кого, то, конечно, живым и обязательно молодым, коль в памяти моей он оставался таким.
Так и сидел возле могилы, положив руку на крест. Не каялся в грехах и не просил прощения, как принято на могилах близких. Все это надо делать при жизни их, когда чувствуешь свою вину. Я рано покинул дом, позже бывал наездами и, перебирая сейчас годы, проведенные с отцом, признал, что жили мы в общем-то складно. Мы жили бы еще дружнее, будь сама жизнь поскладнее. Я знал отца разным… Сердитым и добрым, хмурым и веселым, раздраженным и ласковым, хворым и относительно здоровым, гостеприимным и скуповатым. Случалось, ссорились мы с ним. Он был вспыльчивым человеком. После войны нашу большую семью в основном тянула мать, он с одной ногой не мог ей всерьез помочь, что его и раздражало. И работы нужной не было. Но это уже на совести тех, кто стоял тогда у власти в Юрге. Они тоже лежат здесь, за одной оградой с отцом…
Он был вспыльчив, а я глуп еще. Это сейчас стало понятным, каково было им все те годы, отцу с матерью.
И опять, в который раз уже, подумалось, что я всегда плохо знал своих родителей и только теперь, разобравшись во многом, стал понимать их. Почему-то принято считать, что родителей лучше всего знают и понимают их дети. Одно время и я так думал. Но это не совсем верно.
Простившись с могилой, стал бродить по кладбищу, рассматривая висевшие на крестах застекленные фотографии, читая надписи. Сколько разных характеров собрал вместе небольшой клочок земли. Все лежали здесь, все были равны: друзья и враги, лодыри и работяги, хитрецы и простаки, наглецы и скромники, добряки и пройдохи, счастливцы и неудачники. Все в одном положении. «Сроднились, как одна семья», — вспоминал Савелий. Это, как говорят умные люди, сквозь толщу лет ему так казалось. Ох, не все всегда ладно было в Юрге, не одни родственники лежат здесь. Мертвым, им все одно, где и с кем лежать, а при жизни небось кто-то кого-то не хотел видеть рядом, быть с ним. Всякое случалось. Можно бы и вспомнить кое-что, да о мертвых не принято плохо говорить. И пришел я сюда только затем, чтобы навестить могилу отца, и не мое дело задним числом разбирать отношения тех, кого давно уже нет в живых…
Наступил сентябрь. Прошли первые семь дней. Улетали птицы. Скворцы давно сбились в большие стаи и все летали над деревней, садясь рядком на изгороди, на крыши сараев. Скворцы жили у нас все годы, и мне казалось, что это одни и те же птицы. Глядя на скворечни, я подумал, что вот однажды весной скворцы прилетели, как обычно, скворечни висят, а дом стоит заколоченный… Ласточки и синицы исчезли задолго до скворцов. И как-то незаметно улетели журавли. А то все кричали по утрам за перелесками. Возвращаясь раз из леса, сел я отдохнуть. По обе стороны дороги рос осинник, и в проеме между деревьев над головой высоко — высоко заметил четырех птиц. Они летали кругами, как чертит круги на такой высоте распластанными крыльями коршун. Так я и подумал вначале — коршуны это. Но вот птицы стали постепенно снижаться, и я узнал журавлей. Никогда не видел, чтобы журавли залетали на такую высоту.
— Старые молодых летать учат, — улыбнулся Савелий, когда я рассказал ему. — Перелет скоро.
И верно, после этого журавлей мы больше не видели.
Утки перед отлетом собрались на озерах, на Шегарке встречались редко. Иногда садились в заливчик напротив огорода, и я убил для супа несколько штук прямо из предбанника, где стояло ружье. Это были молодые чирки, непуганые, подпускавшие близко. И стрелять их было неинтересно. А потом несколько дней подряд над деревней с севера шли гуси. Мы копали у Савелия картошку, а они пролетали над нами, да низко так. Сначала доходил волнующий гогот, мы поворачивались, искали глазами — где же? И вот над перелесками, оттуда, куда никто не смотрел, показывался неправильный косяк. Я, как в детстве, начинал считать, сколько в караване, сбивался, принимался заново. Когда птицы пролетали над усадьбой старика, все задирали головы. Хорошо были видны маховые перья крыльев, прижатые лапки.
— Рано нынче гусь пошел, — Савелий из-под руки смотрел вослед птицам. — Знать, холода подступают. Раз гусь пошел, через месяц зима ляжет. Всегда так.
Леса меняли цвет. Выйдешь утром — за огородом на краю согры, у березки, которая вчера еще стояла зеленой, свисает желтая ветвь. На таловых кустах листья побурели, края их подвернулись, отчего они еще больше сузились и стали похожими на челноки. Осины стояли парадней всех.
В такое время, взобравшись на крышу, вечером, при закате, хорошо смотреть за деревню. Зелень исчезла. Будто взял кто-то и закрасил лес желто — красной краской различных тонов и оттенков. Деревья стояли притихшие. А потом начался листопад. И я с утра уходил по дорогам смотреть и слушать его.
Корявые с наростами осины, росшие краем болота, и старые, витые, треснувшие от комля или совсем дуплистые березы облетели первыми. А молодые деревья только еще пламенели. Но где-то в середине сентября наступает пора для всех. Деревья будто сговариваются, и тогда до конца месяца падает и падает по тайге лист, день, ночь, и в тихую, и в ветреную погоду.
Перед самым октябрем вдруг замечаешь, что лес облетел, деревья голые, и только на какой-нибудь осинке, на самой верхушке, трепещет несколько листьев, ни желтых, ни красных — буро — черных, как бы опаленных морозом. Но и тем недолго осталось. Пропали, осыпались краски. Далеко видно вокруг.
Чаще всего уходил я по Староконной дороге, садился где-нибудь обочь ее под осину и сидел часами или лежал, подстелив куртку. Ти — ихо. Сверху на плечи мои, на полегшую траву, на необорванные кусты калины и шиповника падает, ложится лист. Закрываю глаза, и представляется, что я один во всем лесу. Ни единой живой души на много верст но сторонам, и только ровный по всей тайге, едва слышимый шорох листьев. Но вот налетит из-за речки с поля ветер: качнутся, зашумят деревья, посыплются листья, будто бросил кто-то сверху целую охапку. Подхватит их ветер, закружит, понесет через дорогу над забытым ржавым болотом. Летят они, поворачиваясь, падая, редея, а какой-нибудь один листок так высоко взнесет, что едва виден он. Смотришь, привстав, а его уже нет, упал или просто скрылся с глаз. Лежу, расставив локти на траве. Трава полегла, спуталась. Выпростал одну травинку, приподнял, но не было в ней прежней крепости. А совсем недавно росла такая зеленая, сочная трава, упруго сгибаясь под ветром.
