— И вы беретесь разъяснить?
— Его жизнь имеет своего автора — в некотором смысле. Не человека, нет — систему, мировоззрение. Он был нацело задуман, был сделан книжным персонажем.
— Так, ну и…
— Безукоризненно правильным. Который всегда говорит то, что надо, надевает то, что следует, отвечает нужным представлениям. Правильным с большой буквы. Роль за ролью и все вместе. В Сити. В именье. Тусклый и надежный член парламента. Ни малейшей свободы. Никакого выбора. Все только по указке системы.
— Но это можно сказать про…
— Однако же надо искать в нем чего-то необычного — коли уж он совершил такой необычайный поступок?
Инспектор кивнул. Теперь она избегала его взгляда.
— И вот он это осознает. Наверно, не сразу. Медленно, понемногу. Осознает себя чужим твореньем, вымышленным персонажем. Все распланировано, расчерчено. Он — всего-навсего живая окаменелость. Вряд ли у него изменились взгляды, вряд ли Питер его переубедил или Сити вдруг показалось ему грязненьким игорным притоном для богачей. Наверно, он винил всех и вся подряд — в том, что его сделали манекеном, связали по рукам и ногам.
Она стряхнула в блюдце пепел.
— Вы его альбомы видели?
— Его что?
— В Тетбери, в библиотеке. Все в синем сафьяне, с золотым тиснением: его инициалы, чины, даты. А внутри — газетные вырезки со времен его адвокатуры. Отчеты "Таймс" и тому подобное. Любой пустяк приобщен. Вырезки из местной газетенки о благотворительных базарах и те на своих местах.
— А что, это так необычно?
— Больше похоже на актера. Писатели бывают в этом роде. Навязчивая потребность… в каком-то признании?
— Пожалуй.
— На самом-то деле — от страха. Перед неудачей, перед безвестностью. Только вот писатели и актеры — большинство из них — могут жить будущим, лелеять вечный оптимизм. Новая роль будет ослепительной. Следующая книга будет шедевром. — Она посмотрела ему в глаза взглядом убеждающим и в то же время оценивающим. — Вдобавок и жизнь их нараспашку. Цинизм, грызня. Никто не верит чужой репутации — особенно высокой. Оно даже и здоровее — в некотором смысле. Но он был не таков. Консерваторы принимают успех всерьез, определяют в точности. Никаких скидок. Общественное положение. Статус. Чины. Деньги. А мест наверху маловато. Надо стать премьер-министром, знаменитым юристом, мультимиллионером. Или расписаться в неудаче. Возьмите, — сказала она, — Ивлина Во — ужасный сноб, оголтелый консерватор. Но очень проницательный, невероятно остроумный. И подставьте другого на его место — человека совсем не такого ограниченного, каким он казался, однако без тех отдушин, что были у Во. Ни блистательных книг, ни католицизма, ни остроумия. Опять-таки ни тебе пьянства, ни шалых домашних выходок.
— То есть такого же, как тысячи других?
— Не совсем. Он ведь сделал то, чего тысячи других не делают, — стало быть, ему было нестерпимее других. Обреченный на неудачу, загнанный в западню, да еще вынужденный соблюдать видимость и притворяться счастливцем. Никаких творческих способностей, Питер мне говорил. В суде он тоже был на вторых ролях: узкий специалист, не более. А вкусы его! Как-то признался мне, что он большой любитель исторических биографий, жизнеописаний замечательных людей. Да, и к театру еще был очень неравнодушен. Я все это знаю, потому что больше нам и разговаривать было не о чем. Обожал Уинстона Черчилля, этого толстомясого фанфарона.
В разброде мыслей инспектора мелькнуло припоминание мисс Парсонс, как Филдинг "чуть не проголосовал" в сорок пятом за лейбористов. Впрочем, одно другому не противоречит. Он сказал:
— Так, ну и что же…
— Он все больше и больше чувствует себя второстепенным героем пустяковой книжонки. Собственный сын и тот его презирает. Ходячий мертвец, верхний винтик дурацкого механизма. С виду — чуть ли не на вершине успеха, сам для себя — нелепое и жалкое чучело.
Кончиком пальца она вычерчивала на столике невидимые разводы: квадрат, круг с точкой. Наверно, подумал инспектор, у нее совсем ничего нет под платьем, и мучительно представил, как она, голая, сидит верхом у него на коленях, обвив шею руками, — сладкое, грубое терзанье. Влюбляешься, вдруг понимая, чего не было, не могло быть прежде.
— Но однажды он видит, что боли и фальши можно положить конец. И заодно пробиться к бессмертию.
— Исчезнув?
— Неразрешимое остается в памяти. Тайна долговечнее всего. — Она подняла пальчик от невидимого чертежа. — Если только она остается тайной. Если же выследят, разгадают — все пойдет прахом. Он попадет назад, в чужую книгу. Нервное потрясение. Детективная головоломка. Да мало ли.
Что-то сместилось, разрозненные улики сплылись, и в словах ее был ритм соития. Треньканье посуды, невнятные голоса, липкий зной — все понемногу отступило. Одно сомнение продребезжало — и не понадобилось.
— Значит, его нет и не будет?
— Как бога, — улыбнулась она.
— Не понял?
— У богословов: Deus absconditus, бог незримый, пропащий. Нет Его — и нет. Оттого и не забыт.
Он опять припомнил разговор с мисс Парсонс.
— Покончил с собой, что ли?
— Спорим на что хотите.
Он поднял и опустил взгляд.
— А ваш писатель — у него и это разработано?
— Что там детали. Я вам разъяснение предлагаю.
Он попытался заглянуть ей в глаза.
— К сожалению, мне-то нужны именно детали.
Она прищурилась.
— Это уж по вашей части.
— Продумывали. Положим, бросился с ночного парома через пролив. Проверяли. Паромы перегружены, всюду народ. Не получается.
— Зря вы его недооцениваете. Он бы рассудил, что это рискованно: заметят.
— Пропавших лодок нет — и это проверяли.
Она глянула из-под бровей — хитро, по-заговорщицки — и тут же скромно потупилась.
— Хотите, я вам его утоплю? В тихом таком местечке?
— Где?
— В лесу возле Тетбери-Холла. Называется озеро, а просто большой пруд. Говорят, очень глубокий.
— Как же он туда добрался невидимкой?
— Прекрасно знает местность. Помещик все-таки; охотится. Выбраться из Лондона, и не сыщешь.
— Ну а как выбрался?
— Переоделся как-нибудь? На такси вряд ли. Поездом тоже опасно. Автобусом?
— Пересадки.
— Он же не торопился. Надо было, чтоб смерклось. Сошел на остановке за несколько миль, а там тропкой. Он любил пройтись.
— Да и утопиться — не шутка. Как труп на дне удержать?
— А что-нибудь плавучее? Надувной матрас? Камера? Выплыть с грузом на середину, а там…
— Из-за вас у меня будут кошмары.
Она улыбнулась, откинулась назад и сложила руки между колен, потом рассмеялась.
— Ну чем я не Агата Кристи?
И снова потупилась в притворном раскаянии, а он не сводил с нее глаз.
— Прикажете принимать вас всерьез — или как?
— В Париже у меня эта история из головы не шла. Особенно Британский музей — зачем я-то ему понадобилась. А если нет, то зачем было так рисковать? Он мог на меня случайно натолкнуться. Да и в читальный зал просто так не пустят — нужен пропуск. Проверяли?
— У всех дежурных.
— И вот теперь я надумала, что это был такой знак. Встречи со мною он не искал, но почему-то ему хотелось, чтоб я знала, что причастна к его решению. Может быть, из-за Питера. Или у него со мной связывалась какая-то мечта.
— О выходе, закрытом для него?
— Вероятно. Тут не во мне дело, я не слишком уж необычная — разве что в его мире. По-моему, он как бы уведомил меня, что хотел бы поговорить со мной толком и без церемоний, но нет, не выйдет.
— А что его потянуло в Тетбери-Холл?
— Это как раз очень понятно — и тоже в духе Агаты Кристи. Там и искать не станут, и все концы в воду. Он был очень опрятный, неряшливость ненавидел. А тут на своей земле, никто лишний не замешан. Все равно что застрелиться в оружейной, ей-богу.
Он посмотрел ей в глаза.
— Смущают меня все-таки те ваши два часа после работы.
— Да я шутила.
— Дома-то вас не было. Миссис Филдинг тогда звонила вам.
