— То есть, вы полагаете, что он был нечист на руку?
— Да нет, необязательно, просто раз в жизни умыл руки.
Дженнингс улыбнулся с наигранным простодушием.
— Извините, сэр, хотелось бы вас правильно понять: он, значит, разочаровался в консервативной политике?
Депутат-лейборист отфыркнулся.
— Ишь ты, чувства человеческие ему подавай. Да у него их и в помине не было. Скажем, так: очертенела вся эта дурацкая волынка — палата, Сити, представления перед ротозеями избирателями. Вот и решил дать стрекача. По мне, так молодец: пример с него надо брать.
— Но знаете ли, сэр, ни семья его, ни близкие друзья ничего подобного не замечали.
Депутат ухмыльнулся.
— Врасплох, врасплох взял.
— То есть "стрекача" и от них тоже?
Депутат оттопырил языком щеку. Потом подмигнул.
— Из себя опять же не урод.
— Cherchez la femme?
— Мы тут сварганили маленькое пари. Я поставил на праматерь Еву — авось угадал.
Только гадать и оставалось: гадать и выдумывать. Депутат-лейборист был куда более видной фигурой, чем Филдинг; задиристый оратор и завзятый недруг консерваторов — стало быть, не слишком надежный свидетель. Но предположил он попранное честолюбие; а в таких делах враги иной раз прозорливее друзей.
Затем Дженнингс встретился со свидетелем по его счету номер один — тем более что здесь ожидался друг, а намечался враг — с Питером, сыном Филдинга. Сначала он заглянул в папки, официально не существующие. Собственно "дела" на Питера не было: просто взят на учет как сын парламентария. Его примостили "на периферии HЛ" (Новых Левых), "скорее эмоциональный, чем интеллектуальный приверженец, до активности далеко". Краткая заметка о нем кончалась словами: "розовый до поры" — и в тоне чувствовалось пренебрежение матерого антисоциалиста, неосознанно перенимающего оценки и формулы недругов.
Инспектор повидался с Питером на квартире в Найтебридже. Питер унаследовал отцовскую недурную наружность — и натянутую улыбку. Он едва ли не напоказ стыдился здешнего роскошества и настроен был очень нетерпеливо: зачем заново терять время, раз уже потерянное?
Сам Дженнингс был скорее аполитичен. Он держался отцовского взгляда, что полиции теплее при консерваторах, и к тому же презирал Уилсона. Хита он, впрочем, тоже недолюбливал. Не какая-нибудь партия была ему противна, а вообще круговерть политики, ложь и лицедейство, мелочные счеты. Он вовсе не был тем тупым служакой ("фашистской свиньей"), за которого его принял, как можно было заметить, "розовый" Питер. Он имел представление о подлинном правосудии, на деле не испробованном; и терпеть не мог ту грубую, уличную сторону полицейской службы, которую знал понаслышке, а раз-другой видел и своими глазами. Собственно, жизнь казалась ему игрой, чаще своекорыстной, иногда — по долгу. Выпало быть на стороне закона — вот и будь, нравственность тут ни при чем. И Питер был ему неприятен с самого начала не как политический противник, а как дурной партнер… из-за несправедливых и неумело используемых преимуществ. Сгодилось бы даже и простое слово "арап". Дженнингс не желал различать между "левым", принципиальным презрением к полиции и наследственным, классовым высокомерием. Презрение и презрение; он бы сумел его скрыть гораздо лучше, чем молодой человек напротив.
Вечерняя трапеза в четверг устроилась совершенно случайно. Питер позвонил отцу около шести: сказать, что все-таки не приедет на уик-энд, не получается. Тогда отец предложил поужинать втроем с Изабеллой, только пораньше: перед сном еще дела, но часа два у него есть. Они повели его в новую шашлычную на Шарлотта-стрит. Это было в порядке вещей, он любил иной раз "потрущобничать" с ними. Держался по-обычному — "изображал светскую любезность". Политические перепалки они давно уж, "много лет назад", прекратили. Обсуждали семейные новости, говорили об Уотергейте. Отец вместе с "Таймс" считал, что Никсон отдувается за других, но защищать нынешнее американское правительство не брался. Изабелла рассказывала о сестре, которая вышла за француза, будущего кинорежиссера, пока что нищего, и вскорости ждет ребенка. Филдинга очень позабавило, что она ужас как боится рожать во Франции. Ни о чем серьезном речи не было, намека даже не проскользнуло на завтрашние происшествия. Около десяти они расстались; отец взял такси (и немедля вернулся домой, как это ранее засвидетельствовал ночной швейцар), а они пошли смотреть позднюю кинопрограмму на Оксфорд-стрит. Распрощались как всегда: доброй ночи друг другу, и все.
— Как вам кажется, вы в чем-нибудь переубедили отца? В те давние времена, когда еще спорили с ним?
— Нет.
— Он оставался тверд в своих воззрениях? Не выказывал отвращения к политической деятельности?
— Увы, как ни странно, тоже нет.
— При этом не знал, что вы все это презираете?
— Я всего лишь его сын.
— Его единственный сын.
— Я сдался. Все без толку. Признал еще одно табу.
— А какие другие?
— Да обычные пятьдесят тысяч. — Питер окинул взглядом комнату. — Что угодно, лишь бы отгородиться от жизни.
— А ведь это все однажды будет ваше.
— Почем знать, — возразил Питер. И прибавил: — Не уверен, что мне это понадобится.
— Как насчет сексуальных запретов?
— Поточнее?
— Знал он о характере ваших отношений с мисс Доджсон?
— Ну и ну!
— Простите, сэр. Я только хотел бы выяснить, не было ли с его стороны… зависти, что ли.
— Мы эту тему не обсуждали.
— А все же, какое у вас сложилось впечатление?
— Она ему понравилась, хоть и не нашего круга, слегка деклассированная и так далее. Кстати, запреты вовсе не значат, что он хотел бы воспретить сыну…
Инспектор предупреждающе вскинул ладонь.
— Простите, не о том речь. Был ли у него особый интерес к девушкам ее возраста?
Питер посмотрел на него и перевел взгляд на свои вытянутые ноги.
— Чересчур для него смелый помысел. И воображения бы не хватило.
— Может, не возникало такой потребности? Ваши родители, кажется, были очень счастливы вместе?
— "Кажется" — значит, не были?
— Не знаю, сэр. Я вас об этом спрашиваю.
Питер снова посмотрел на него долгим взглядом, встал и отошел к окну.
— Ну хорошо, объясню. Видимо, вы просто не представляете себе, в какой обстановке я вырос. Главное — никогда, ни за что, ни в коем случае не выказывать своих подлинных чувств. Да, должно быть, отец с матерью были счастливы. А может, и нет. Вполне вероятно, что где-то за сценой они много лет орали друг на друга с утра до ночи. Может быть, у отца любовницам счету не было — сомневаюсь, но ручаться за него не стану. В таком вот мирке они живут — и я, когда с ними, живу по их правилам. Главное — сохранить видимость, понятно? Не выдать правды, хоть земля под ногами разверзнись. — Он повернулся от окна. — Так что незачем расспрашивать меня об отце. Скажите вы мне о нем что угодно — я не смогу отрезать: нет, неправда. Должно быть, он был таким, каким хотел казаться. Но теперь, когда… попросту не знаю.
Инспектор оставил паузу.
— Ну а задним числом — как вы думаете, в тот вечер накануне он лицемерил?
— Ей-богу, я не готов к полицейскому допросу. Как-то не ожидал.
— Ваша мать нажала на все кнопки, и нас обязали продолжать расследование, а расследовать почти что нечего.
Питер Филдинг издал глубокий вздох.
— Ладно, спрашивайте.
— Вы полагаете, отец ваш отдавал себе отчет, что жизнь его построена на притворстве?
— По временам, во всяком случае. Приходилось общаться с такими жуткими тупицами, болтать такую несусветную чепуху — но чаще даже и это его забавляло.
— Никак у него не прорывалось, что лучше бы без этого?
— Без чего — без нужных людей? Шутить изволите.
— Не замечали в нем разочарования по поводу затора в политической карьере?
— Тоже запретная тема.
