«А можно я минуту подумаю», — попросила Жанна. Но уже ясно сделалось, что подпишет.
«И не минуту, — радостно подтвердил директор. — Как не подумать. На всю жизнь, как говорится, судьбу выбираете».
Да что это они? Будто любимое дитя кашей кормят. — Холодковский, прихрамывая, отошел к окну, закурил сигарету. — Кто же ей ворожит? Какой добрый дядя? Тут, судя по всему, не из-за кулис ниточки тянут — откуда-то из высокой ложи...
...Вот ведь оно как обернулось, с некоторым опозданием сообразила Жанна. Она вспомнила, как Леонид Юрьевич, похрустев бутербродом с огурцом, произнес свое: «Я выясню». Вот ведь они какие, оказывается, добрые феи — вовсе не прекрасные дамы с серебряными волосами, вроде искусственной голубой седины Натальи Львовны. И являются они, когда затолкнешь ногу в жесткий хрустальный башмак, который тебе совсем не по ноге. На какое-то мгновение, но очень большое и наполненное, она увидела себя на тесном топчане в каптерке при музучилище, почувствовала жадные, сильные руки, которые обнимали ее, вверху на полке сверкали золотом горны; высокий, сильный человек в черном свитере и красном пиджаке, стоя на краю сцены, поднес к губам трубу. Дик бы понял, подумала Жанна. И сказала людям, сидевшим по другую сторону стола, покрытого суконной зеленой скатертью: «Я согласна»...
(Виктор Андреевич давно лежал в мелкой безыменной могиле, вырытой в промерзлой почве тундры. Санитар тюремной больницы, тоже заключенный, которого он учил играть на баяне, в знак благодарности, когда хоронил Виктора Андреевича, тайком положил в ящик, заменявший гроб, пустой аптекарский пузырек с засунутой в него бумажкой, на которой написал имя и фамилию погребенного в надежде, что кто-нибудь когда-нибудь вдруг да и наткнется на его кости.)
«Дальше вызывайте по алфавиту», — распорядился представитель министерства.
«Произошло какое-то дикое недоразумение... — Сережа стоял в коридоре, ждал очереди, разговаривал с кем-то. Жанна оттащила его за рукав в сторону. — Аспирантуру вместо тебя предложили мне».
«А почему не Фельдману?»
«Ты что с Луны свалился! Какой Фельдман!.. Я не хотела, отказывалась. Но они сказали, что для тебя есть хорошая работа».
«Обожди. Так ведь тебе теперь прописку дадут. Потрясающая рокировка: ты вместо меня в аспирантуру, и мы вместе. Разве ты не хотела?»
«Вместе — хотела. Вместо — нет».
Жанна вдруг решилась. Ах, была не была. Не получится, пусть уж всё кувырком! Главное — действовать быстро. Пока комиссия еще здесь. Из института, конечно, не позвонишь. Найти бы автомат приличный. На углу, возле сберкассы, постоянно испорчен: глотает гривенники — и не соединяет. А то и вовсе трубка срезана...
«...Я, Сереженька, скоро. Ты только, пока меня нет, ни на что не соглашайся. Не подписывай ничего»...
По алфавиту первая шла Валя Аскольдова. Ей давали Новосибирск, но она предъявила справку из ЗАГСа, что выходит замуж, уже документы поданы, ждут очереди и день назначен, была также справка с автозавода, где будущий муж работает в конструкторском бюро, очень ценный сотрудник, и еще справка от врача — беременна, на пятом месяце: куда ее отправишь?..
«Ну, как там?» — спросил Сережа.
«Нормально, — сказала Валя. — Вошли в положение».
Она засмеялась.
«Знаешь, Сережа, я, и правда, в положении. Собралась ребеночка рожать».
«Здорово. Мальчика или девочку?»
«Хотелось бы мальчика. Девочка вдруг с дефектом родится. Будет потом всю жизнь страдать. Я, например, как страдаю, оттого что у меня глаз косит».
«А у тебя разве косит? Я не замечал».
«Вот то-то, что не замечал»...
Холодковский попросил отложить ненадолго распределение Дубровина, вышел из кабинета, разыскал Сергея.
«Подведем предварительные итоги?»
Сережа поправил очки, взглянул удивленно: Холодковского давно не видел, почти позабыл о нем. Как с ним теперь говорить: вы? ты?
«То, что аспирантуру предложили не тебе, — это хуже, чем ошибка, это — глупость. Не возражай. Я подхожу к вопросу не с точки зрения твоих отношений с Жанной, а с точки зрения твоих отношений с наукой...»
«Простите... — начал Сережа. Вдруг почувствовал, как толкнулась в нем давно развеянная ревность. Поправился решительно: — Прости, но это наше дело. Мы с Жанной любим друг друга и хотим быть вместе».
«Осведомлен. Потому и завел разговор. — Холодковский крепко пожал ему руку выше локтя. — Сейчас тебя пригласят в кабинет, будут делать разные, в общем-то, неплохие предложения. Я бесцеремонно предваряю их своим. Работа интересная. Тоже филология, но в формате иной системы. Новое научное направление. Скорее всего, станешь первооткрывателем. Гарантирую кандидатскую, даже докторскую. Соответственно, высокая зарплата. Приятные блага. Квартира скорее, чем где-либо. Словом, добавь по своему разумению всё, что должен был бы сказать один весьма изворотливый господин, соблазняя доктора Фауста».
«Мне надо тотчас согласиться?»
«Нет. Я и сам еще не вполне согласен. Тем более что организация у нас серьезная: войти трудно, выйти невозможно. Попробую сперва еще послужить по мере сил российской филологии. Люблю ее, хоть один невезучий поэт и сказал о ней, что была вся кровь и непримиримость, а стала псякрев и всетерпимость... Помнишь?»
«Нет».
«Поэтому и хочу попробовать».
Мы столкнулись с Холодковским в коридоре.
«Что у тебя?» — спросил он.
«Свободное распределение. Пойду обивать пороги».
«Что ж, милостиво. Потопчешься, куда-нибудь и возьмут».
«Скорее всего, в пехоту».
(Это для красного словца — приписан я был к танковым войскам.)
«Что ж, пехота — еще одно высшее образование».
«Может быть, предложишь что-нибудь другое?»
«Ничего не предложу. Старики живы? Береги их. Хорошие старики. И сам не делай лишних телодвижений. Как-нибудь рассосется».
Он кивнул мне и, легко взмахивая тростью, направился к директорскому кабинету.
Лорд Байрон, вспомнил я.
...Автомат возле сберкассы, конечно, не работал. У магазина шляп тоже. Пришлось бежать целый квартал — до метро. Трубку долго никто не брал, потом отозвалась домработница: Ангелина Дмитриевна будет ближе к вечеру. Расскажу ей всё, решила Жанна, всё как есть. Не дадут Сережке аспирантуру, сяду в поезд и уеду. Пропади оно пропадом. Теперь только бы Сережка не согласился, не подписал что-нибудь. Она поспешила обратно в институт. В ясном весеннем небе над Садовой висели редкие пушистые облачка. Бежать бы, бежать, и убежать, чтобы никого вокруг, только небо, облака... Навстречу ей, притираясь к тротуару, проплывали троллейбусы. Громко гудя, обгоняли одна другую машины. И так же, суетливо обгоняя один другого, торопились навстречу пешеходы. Краем глаза Жанна зацепила знакомое лицо продавщицы газированной воды: перед ее голубой тележкой, уже по-летнему покрытой брезентовым тентом, выстроилась небольшая очередь. Рядом в киоске тоже примелькавшийся старик-еврей торговал папиросами. Недавно Сережка вычитал где-то, что активно передвигающийся по городу москвич видит в течение дня около десяти тысяч лиц. Жанна вдруг почувствовала, что устала.
Мама Сережи возникла на пути неожиданно. Дверь автомата, того самого, неисправного, возле сберкассы, распахнулась, и она, прямая, как угроза, вышагнула из кабины навстречу. Уже знает, сразу по ее лицу поняла Жанна. Сейчас главное — не объясняться? Вот устрою всё — тогда.
«Поздравляю, — сказала Сережина мама. — Вы своего добились».
Сейчас скажет, что так и знала, подумала Жанна.
И Сережина мама будто повторила за ней:
«Я так и знала».
Ее губы пытались слепить усмешку, но усталые глаза леденели ненавистью.
«Теперь надеетесь, конечно, Сергей вам диссертацию напишет? Отчего бы и в самом деле профессором не стать? А я так думаю: нет худа без добра. Хоть теперь вы нас с Сергеем в покое оставите. Я по пятницам утром домой приходила, окна часами держала открытыми, чтобы за вами выветрить. Как подумаю, что вы тут были, с духами вашими, с бельем...»
