— А вы? — слетел с языка Эдварда самый глупый вопрос из взорвавшегося в голове фейерверка.

— А у меня нет выбора, — просто ответил старик, — он не предусмотрен приговором. — Пальцы аббата рвали хлебный цилиндр на неравные доли. — Они даже никогда не пытались вызвать во мне чувство вины — просто не дают записывать мысли. Это пытка для философа. Система построена на метаниях духа. Моему метаться некуда. Вот, к примеру, дух Клары — болен. У нее нет стержня — его заменил демон противоречия. Эта престарелая лесбиянка уже показывала тебе татуировки? — Эдвард вспомнил распахнутый халат и заповеди, выведенные синим на давно не знавших восстановления грудях. — Помню двух приверженцев сократской любви. Они опалили щетину на зубных щетках, заточили ее о кафель и в едином порыве вскрыли друг другу горло. Это был оригинальный вариант выбора, но суть от этого не изменилась. — Старик помолчал. — Зато из-за этих голубков здесь запретили все курительные принадлежности. Я требую мою послеобеденную трубку! — крикнул Фариа и подмигнул Эдварду. — Такое милое место. Любое слово тут же становится сигналом к действию. Присаживайся, мой мальчик, — указал аббат на кресло, сел напротив.

Пока появившийся Джозеф набивал табаком чашку, пока раскуривал, наполняя табачными облаками пространство комнаты, врач и философ молчали.

Когда охранник оставил их, аббат блаженно затянулся.

— Прости мою болтовню, Эдмон, — отправил он тугую струю в потолок, — долгое молчание в этой тюрьме дурно на мне отразилось.

— В тюрьме? — вскинул бровь Эдвард. От знакомого по рифмованной лирике слова веяло безнадежностью.

Смех старика был похож на карканье.

— Люди перестали видеть суть вещей, — наконец-то смог произнести аббат. — Палач, заплечных дел мастер. И он же — специалист по допросу военнопленных. Суть от этого не меняется, но каковы оттенки? — не обращая внимания на недоумевающего Эдварда, старик принялся лепить из заготовок прямоугольники и квадраты.

Лавина непонятных слов накрыла Эдварда с головой. Он чувствовал, что происходит нечто важное, но разговор разлетался стеклянным разноцветьем и не желал складываться в картинку.

Фариа выложил на стол первый ряд хлебных брусочков и сверился с иллюстрацией в книге, лежащей рядом.

— Оглядись, Эдмон, что ты видишь? — вопрос был задан таким тоном, что Эдвард повиновался. — Там, где ты видишь комнату-гекс, я вижу тюремную камеру, — не дожидаясь ответа, продолжил старик. — То, что тебе напоминает бензольное кольцо, напоминает мне соту. К этой комнате примыкает такая же, к ней — ее точная копия, и вот — весь Сан-Сити превращается в улей. — Где-то далеко, там, где в голове Эдварда хранился курс новейшей истории, тренькнул колокольчик. — Улей, полный пчел. Ты знаком с энтомологией, Эдмон? Пчелиная матка, рабочие пчелы и трутни. — Колокольчик бешено зазвонил. — Трутни, которых кормят, поят, одевают и берегут, и все лишь для того, чтобы эти никчемные, захлебывающиеся своей значимостью насекомые могли спариваться. — Прогремел набат, и на Эдварда снизошло откровение. Старик, сидевший напротив, пыхтевший трубочкой и катающий мякиши, был Гортуа Эль-Рефэйр. Философ-бунтарь. Философ-антихрист. Человек, чьи книги попадали в списки запрещенных еще до издания. — Оглянись, Эдмон, что видишь ты, кроме эгоистичного бытия трутня? Ничтожного насекомого, переставшего понимать суть вещей?

— Я помогаю людям, — Эдвард нахмурился. Слова давались с трудом. — Я делаю свою работу. Делаю ее хорошо.

— Ты упиваешься своей уникальностью! — Заорал старик. Его лицо вспыхнуло, губы скривились. — Тебе дела нет до пациентов — ты любуешься результатом! Раз в жизни сделал что-то не для себя — и тут же угодил за решетку!

— У вас все в порядке? — Голос возникшего из ниоткуда Джозефа был вежлив, но отливал сталью.

— Более чем, — пожал плечами аббат. Краска схлынула с его лица так же быстро, как появилась. — Вот, — ткнул он мундштуком в закрывшуюся дверь, — вот истинные пчелы. Они, а не мы, переставшие видеть.

Эдвард не нашел, что ответить. Безудержная чехарда мыслей давила на виски, раскалывала голову колокольным набатом.

Старик, кряхтя, поднялся и прошуршал в угол, к стеллажу с книгами.

— Эдмон, мальчик мой, — почти ласково сказал он. — Возьми это, — книга в потрепанной обложке легла в руку. — Дом Искупления — чудесное место, — улыбнулся уголками губ Фариа. — Только здесь можно найти такую великолепную библиотеку.

Эдвард скользнул взглядом по корешку и вздрогнул. Вместо ожидаемого труда Эль-Рефейра «Последнее роение Города Солнца» вытертая позолота гласила «Граф Монте-Кристо» Дюма.

— Чтение, Эдмон, питает душу. Только читать нужно внимательно, — во взгляде старика мелькнула безумная искра. — И тогда, быть может, ты увидишь суть. Читай внимательно, читай между строк, — Фариа медленно опустился в кресло и прикрыл глаза. Трубка давно погасла, но он не вынимал ее изо рта. — Ступай. Я устал, — голос аббата опустился до шепота, речь превратилась в бормотание. — Перестали видеть. Ступай.

Старик замолчал. Опустил голову. Трубка костяшкой домино стукнула о ручку кресла и мягко упала на резину пола.

На непослушных ногах Эдвард поплелся в свой гекс.

— Они так и не поймали меня, — хвастал старик. Он сидел подбоченясь, будто не на пластиковом стуле, а в кресле Председателя Совета. В руке он держал вылепленную из хлеба трубку. Мундштук муляжа описывал дуги в такт словам. — Все их талантливые детективы и тренированные полис-Джозефы даже близко не подошли к моему убежищу.

Эдвард слушал вполуха. Последнее время Хлое стало хуже. С каждым днем она истончалась, блекла, словно сентябрьские дожди стирали краску с выброшенной на свалку акварели. Теперь она напоминала уже карандашный набросок прежней Хлои, жалкую ее копию. Единственным ярким мазком оставались глаза. Болезненно блестящие, внимательно разглядывающие в пустоте нечто такое, отчего Эдварду делалось жутко.

— Я сдался сам, — торжественно заявил аббат. Эдвард молчал, погруженный в свои мысли. Фариа пожевал губами и продолжил. — Мой организм предал меня. Старое тело уже было готово отказать, а этого я допустить не мог. Ценой свободы я получил возможность… — старик осекся и пристально посмотрел на Эдварда. Нахмурился и, словно кидая пробный камень, сказал. — А ты знаешь, Эдмон, что наш Председатель был старшим помощником у капитана Скворцова?

— Да, — невпопад вставил Эдвард, — медицина достигла небывалых высот, — по инерции успел произнести он, прежде чем осознал слова аббата. — Старпомом? На «Ковчеге»?

— Эдмон! — захрипел Фариа. Навалившийся гнев перекрыл ему горло. — Какого черта? Я уже битый час несу всякую ересь, а ты киваешь и даже не слышишь меня! Ты прочел книгу?

Из старика вырвалось столько энергии, что Эдварду неумолимо захотелось оправдаться:

— Я осилил уже половину. Довольно забавная вещь. Несколько наивно, но в целом…

— Не корчи из себя критика! — Заорал Фариа. — Время работает против тебя! Видит Бог, если ты не прочтешь ее к утру, я приду и удавлю тебя подушкой! А теперь пошел вон! — Аббат схватил со стола вазу с виноградом и швырнул в Эдварда. Тот вскочил, опрокинув стул, и попятился — Фариа уже тянулся за кувшином с лимонадом. — Вон! Видеть тебя не хочу!

Давя подошвами ягоды, Эдвард бросился прочь. Вслед ему неслось:

— Читай, Эдмон, читай от корки до корки! От заголовка до оглавления!

За окном шел дождь. Капли били по стеклу, барабанили по черепичной крыше. Мягкий шелест вливался в комнату через динамики, создавая звук вокруг. Приглушенный свет обволакивал предметы, размывал контуры. Хлоя на фоне широкого французского окна, спроецированного на стену гексона, казалась дымчатой феей.

Когда Эдвард вошел в комнату, она даже не обернулась. Он подошел сзади. Обнял ее за плечи. Прижался губами к волосам.

Пахло ландышем.

По стеклу змеились прозрачные струи.