Эдвард глотал бульон и не чувствовал вкуса.

— Представьте на секунду, что в случае отказа обвиняемая могла найти другого врача. Того, кто соблазнился бы предложенными благодарностями. Мог ли один из самых талантливых хирургов Сан-Сити простить себя, если бы нечистый на руку врач провел операцию неудачно? — Кац помолчал и вернулся к параллельной защите. — Кому могла довериться Хлоя, решившись на преступление, поняв, что не питает к мужу искреннего чувства? Только ему — своему возлюбленному Эдварду. Любовь, дамы и господа. Вот причина, толкнувшая этих людей на преступление. Любовь окунула их в пучину грехопадения. Ваша честь! Дамы и господа присяжные! Я прошу назначить высшую меру наказания, — присяжные замерли. Тишина из зала суда перепрыгнула в столовую. Ее нарушал лишь хруст галет на зубах Клары. — Высшую меру наказания, — повторил адвокат, выдержал паузу, наслаждаясь эффектом, и закончил, — с правом выбора.

— Как, твою мать, он это делает? — ухмыльнулась Клара. — Этот старый пердун умудрился растрогать даже меня! Пятый день уже смотрю и не могу понять, где он так хитро выворачивает правду наизнанку?

Хлоя отодвинула тарелку. Встала. Расправила плечи и покинула столовую. «Покинула» — было самым подходящим словом. Эдвард с тоской проводил взглядом прямую и воздушную, словно шпиль Дворца Совета, Хлою.

Глухонемой смотрел на него, не мигая. Из-под седых бровей в Эдварда вперились ярко-голубые глаза. В них на секунду вспыхнуло нечто непонятное, смесь интереса, понимания, радости и даже хитрости. Разобрать Эдвард не успел — глаза старика потухли.

Присяжные тронули клавиши на панели предпочтений.

— Решение принято, — сверилась со своим дисплеем судья. Тут же на экранах вспыхнула гистограмма. — Пять к семи. Вердикт в пользу ответчика.

— Какая, к хренам, любовь, — гоготнула Клара. — Просто подруга поняла, что мужики — это не ее. Они хороши, только когда их используешь. Надо будет пообщаться с ней за ужином.

Эдвард запил ярость апельсиновым соком.

На ужин Хлоя не вышла.

К исходу второй недели Эдварду стали сниться кошмары. Заляпанный бурым кафель и окровавленная сталь инструментов. Автоматные очереди, рвущие свинцом тело Хлои.

Чаще всего снился ребенок.

Сшитый заново недоношенный ребенок.

Когда мальчик начал говорить, Эдвард решил больше не спать.

Утром он нашел комнату Хлои.

Она сидела на неубранной постели, одетая лишь в ночную рубашку. Давно не мытые волосы лежали на плечах нечесаной паклей. Хлоя сидела, опустив босые ноги на прорезиненный ковролин, и смотрела в стену.

Что транслировали в ее гексе, Эдвард не увидел. Едва он вошел, стены погасли, на потолке загорелись светильники, а из динамиков послышался ласковый женский голос:

— Гости Дома Искупления! Люди Сан-Сити искренне верят, что вы в самом ближайшем будущем вернетесь к полноценной жизни. Каждый человек имеет право на ошибку, гласит постулат гуманизма. И, следуя этому постулату, мы должны помочь вам вновь обрести свое предназначение. Повторяйте с нами. Вместе мы сможем снова наполнить ваши души светом. Заповедь первая — не убий…

— Здравствуй, Хло. — Женщина молчала. Она казалась забытой в комнате куклой. Эдвард присел рядом. — Ты не выходишь уже три дня. Я… Я боюсь за тебя.

Эдвард погладил кончиками пальцев ее шею. Сквозь бледную кожу позвонки выпирали чудовищно остро, словно хребет древней рептилии.

— Ты слышишь меня, Хло? Не молчи!

— Гость Эдвард, — в дверях возник Джозеф-охранник. Он держал поднос с завтраком. — Гостье Хлое нужно поесть. Пройдите в столовую.

Эдвард тяжело поднялся, коснулся на прощание щеки Хлои и спросил:

— Когда ее последний раз осматривал врач?

— Врач осматривает гостью ежедневно. — Холодно ответил Джозеф. — Ее состояние не вызывает опасений.

Эдвард с чувством выругался и вышел.

Он приходил к ней снова и снова. Просил, умолял, кричал. Но Хлоя превратилась в набитую рисом тряпичную куклу.

Локти упирались в стол, лоб — в сведенные горстями ладони. Кофейный аромат поднимался от чашки и щекотал ноздри, но пробиться в легкие, забраться в истерзанный добровольной бессонницей мозг уже не мог. Сквозь шум в ушах пробирались набившие оскомину слова прокурора. От них не было избавления.

— Мякиш, — послышалось справа.

Эдвард встрепенулся и, когда черные мухи перестали кружить перед глазами, увидел улыбающегося глухонемого. Он сосредоточенно отрывал корку от оставшегося после завтрака хлеба.

Галлюцинации, подумалось Эдварду. Последствие длительной инсомнии.

— Мякиш, — произнес глухонемой. Эдвард уставился на старика. — Мякиш, — повторил он. — Просто удивительно, сколько возможностей таит этот податливый кусок свежего хлеба. Его можно мешать со слюной и лепить все, что придет на ум. Людей и животных, рыб и птиц. Зайди как-нибудь, я покажу тебе свой зоопарк. Триста иллюстраций «Занимательной Зоологии», триста фигурок, триста застывших кусочков мякиша.

— Вы скульптор? — только и смог выдавить Эдвард.

— Пропитанный слюной мякиш — прекрасное средство, чтобы побыть одному, — старик словно не услышал вопроса. — Можно залепить уши — и не слышать, залепить ноздри — и не дышать. Можно склеить ресницы — и остаться в темноте. Попробуй, Эдмон, — он разломил краюху и протянул Эдварду половину.

Эдвард неожиданно для себя ухватил кусок и сжал в кулаке. Пальцы погрузились в хлеб, мягкое забилось под ногти.

Старик улыбнулся и зашаркал к выходу.

— Я не Эдмон, — крикнул в спину сумасшедшему Эдвард.

На пороге старик обернулся:

— Ты узко мыслишь, — подмигнул глухонемой. — Начни с мякиша, Эдмон.

Оторвавшаяся на время от мелькавшего на стенах столовой судебного процесса Клара криво ухмыльнулась и с хрустом откусила от яблока.

— Кто он? — Феминистка молчала. — Кто этот псих? — рявкнул Эдвард и ухватил ее за ворот.

Та брезгливо, словно дохлого таракана, взяла Эдварда за рукав и с силой потянула:

— Руки убери, мужлан. — И лишь когда Эдвард разжал пальцы, ответила, — когда я попала сюда, он называл себя аббатом Фариа.

«Залепить уши — и не слышать».

Эдвард украдкой сунул хлеб в карман и заспешил к Хлое.

Сбивчиво и путано шептал он о сегодняшнем происшествии. Жарко твердил об аббате и тишине. Настолько жарко, что когда мякиш лег в безвольную ладонь Хлои, ее пальцы сжались в кулак.

В ту ночь Эдвард позволил себе заснуть. Ему приснился Фариа. Он лепил человечка.

Старик навис над столиком и старательно раскатывал колбаску из мякиша. Лица видно не было: лишь сверкающая в ореоле седого пушка лысина, лохматая поперечина бровей да сизый нос, казавшийся при таком ракурсе еще мясистее.

Эдвард потоптался на пороге, кашлянул в кулак, но аббат не отвлекся от работы, даже когда незваный гость тронул его за плечо. В растерянности пришлось изучать стеллажи, расставленные вдоль трех из шести стен. «Занимательная Зоология» из засохших дрожжей, соли, муки и секрета слюнных желез.

Заготовленная речь расползалась прогнившими нитками под натиском неловкой ситуации. Эдвард хотел сказать, что совет аббата спас его от голосов прокурора, судьи, адвоката, от повторений шести заповедей, от реплик вегетарианки, феминистки и один-Бог-знает-кого-еще Клары; что Хлоя наконец-то начала появляться в столовой, что Эдвард перестал видеть кошмары и просыпаться на липких от пота простынях. Было что-то еще, что хотелось сказать, с жаром, с благодарностью в глазах, но он лишь негромко произнес:

— Я пришел поблагодарить.

— Она сломается, Эдмон. В ней нет стержня, — сказал вдруг старик. — Я видел это не раз. Период обработки виной сменяется бомбардировкой картинками на тему «как может быть чудесно, если начать все заново». Снова и снова. До тех пор, пока мысль о возможности выбора не превратится в навязчивую идею. Она сделает выбор, Эдмон, рано или поздно. За двадцать шесть лет я еще ни разу не ошибся.