Когда с прелюдией было покончено, пристав возвестил:

— Процесс «Народ против Леховски и Мартигона младшего» прошу считать открытым.

— Спасибо, — холодно улыбнулась судья. — Слово истцу.

Выскочка в васильковом галстуке поднялся. Леопольд прикрыл веки.

Легкий шорох прокатился по залу суда. Все ждали, с чего начнет скандальный прокурор.

Он выдержал паузу и начал: в своей манере, напористо, смело, не здороваясь:

— Я бы хотел вести параллельное обвинение. Считаю, что бремя греха подсудимых должно равно лечь на их плечи. Разделять ответственность в данной ситуации несправедливо.

От неожиданности Кац открыл глаза.

— Ответчик не возражает? — судья напряглась. Это было видно даже через экран визора.

— Протестую, ваша честь, — осклабился Леопольд. — И каждому воздастся по делам его. И даже тяжесть преступления не может перевесить постулат справедливости.

— Протест принят, — сжала зубы судья. Ее тонкие ноздри дрогнули. Желваки под темной кожей заходили ходуном.

Голос Бутси словно намазывал маслом свежую булку:

— Мы собрались здесь, чтобы решить судьбу двух людей, сотворивших страшное преступление. Двух людей, — Бутси широким жестом указал на скамью подсудимых, — превратившихся в нелюдей. Нелюдей, способных убить нерожденное дитя. Дитя, которое никогда уже не станет талантливым врачом! Ваша честь, я готов предоставить выводы экспертов о генетической предрасположенности плода, — Бутси победно поднял вверх руку с зажатым в пальцах микродиском. В свете софитов он вспыхнул ограненным алмазом.

Судья коротко кивнула. Прокурор не стал тянуть время:

— Пристав, обнародуйте данные, — протянул он диск мужчине в терракотовом. Пока на экране строился график вероятностей, Бутси продолжал. — И эти нелюди вступили в сговор, чтобы лишить жизни того, кто так нужен обществу. Они договорились убить человека. Не дать появиться на свет таланту, одному из нас, дамы и господа! Тому, кто мог бы стать вашим зятем, отцом ваших внуков, дедом правнуков!

Выточенная из черного дерева женщина произнесла с экрана визора:

— Габриель Бутси, вы используете параллельное обвинение.

— Защита не возражает, — кивнул Леопольд. — Прошу занести в протокол. — Забродивший в крови кислород толкал на авантюры. Подсказывал, как тронуть присяжных, как одолеть выскочку в васильковом галстуке.

Ушлый Бутси недоуменно посмотрел на Каца. На секунду его зрачки увеличились. Секунды хватило — пемза оцарапала до крови ладонь, и задремавшее чутье встрепенулось, выдало Леопольду правильное решение.

Бутси подтянул к кадыку узел галстука и откашлялся:

— Данное дело не стоит времени, потраченного на него. Мы могли бы использовать это время для создания и воспитания детей. На самопознание, на поиск прекрасного. На реализацию наших талантов. Вместо этого мы вынуждены сидеть здесь и решать, достойны ли высшей меры мать-убийца и убийца-врач. Нелюди, не давшие появиться на свет чудному мальчику, надежде и опоре Сан-Сити, — прокурор в охватившем его экстазе повернул голову к висящему на стене флагу. — Этот мальчик, — Бутси поборол душащий горло ком, — мог бы стать врачом. Тем, кто исцеляет от болезней, избавляет от страданий, продлевает жизнь. Какова ирония! Врач убил врача в утробе! Врач, который не мог не знать, что чувствует плод в одиннадцать недель. Который под аккомпанемент выстрелов и приказов взывающей остановить мракобесие полиции хладнокровно раздробил череп уворачивающемуся от абортцанга ребенку. Расчленил и вынул по частям из утробы полноправного гражданина Сан-Сити. Я думаю, дамы и господа, вердикт очевиден — высшая мера наказания. Обоим. — Бутси перевел дыхание. — Прошу считать мою речь заключительным аргументом со стороны истца.

Воздух в зале суда застыл. Стал тонким и хрупким, словно речь прокурора высосала из него углекислоту и азот.

— Слово ответчику, — талант судьи был выше всяких похвал: казалось, она смотрит с экрана в никуда, но каждый почувствовал ее взгляд. — Напоминаю, что суд принял параллельное ведение процесса.

«Он сам вырыл себе яму, Лео», — упоенно прошептал кислородный демон. — «На этом поле мы его и переиграем».

Леопольд Франтишек Кац поднялся.

— Ваша честь! Господа присяжные! Людям, сидящим на скамье подсудимых, конечно же, нет оправдания. Это понимает каждый из присутствующих. Я не пытаюсь обелить их, нет. Я не пытаюсь убедить вас, что в их действиях нет греха. Я только хочу напомнить вам о «Ковчеге»…

На завтрак подали омлет.

Эдвард ковырнул вилкой желтоватую массу и замер. Все шесть стен разом щелкнули, приобрели глубину, и голос адвоката вновь наполнил столовую:

— Я хочу напомнить те смутные времена, когда тонкие и ранимые натуры оказались на краю бездны отчаяния. Что спасло пассажиров «Ковчега»? — Кац выдержал паузу. — Любовь к ближнему. Любовь и милосердие. — Пожилой адвокат закрыл глаза и начал проникновенно декламировать. — Сколь яростным бы ни был зверь, а все ж имеет состраданья каплю.

— Протестую, ваша честь, — камеры крупно показали прокурора. — Фраза вырвана из контекста. «Ее я не имею, поэтому не зверь я». Вильям Шекспир, «Ричард Третий».

— Протест принят, — кивнула судья.

— Очень кстати, что мой оппонент ориентируется в поэзии, — улыбка Каца излучала дружелюбие, но глаза стекленели неживым холодом. Еще в первый показ Эдвард поймал себя на мысли, что видел такие у находящихся под наркозом. — Тогда он наверняка читал что-либо из произведений Сисциллы Бонуа, — Кац указал на Хлою жестом, каким галантный кавалер представляет спутницу высшему свету. Среди присяжных раздались возгласы удивления. — Да, дамы и господа, Сисцилла Бонуа — псевдоним моей подопечной. Теперь вы понимаете, что толкнуло на преступление ту, чьи стихи доставляли наслаждение нашим душам, наполняли их светлым чувством. «Трепетанием крыла бабочки под сердцем…»

Эдвард глянул на сидящую напротив Хлою. Она не мигая смотрела на экран, губы бесшумно повторяли за адвокатом строки поэмы, принесшей ей известность.

— Мало кто знает о любви больше, чем она! Мало кто постиг любовь настолько, чтобы передать это сокровенное знание другим! — поставленный голос адвоката проникал в самое нутро. — Теперь вы понимаете, какой груз взвалила на плечи эта хрупкая женщина. Надела терновый венец осознанно, во имя чистоты нации, во имя таланта будущих поколений. Ведь только ребенок, рожденный в любви…

Тарелка глухо ударилась о стену, оставив желто-белые ошметки на подбородке адвоката. Хлоя опрометью бросилась из столовой.

— Протестую, ваша честь! Нарушено параллельное ведение процесса. Ответчик оправдывает лишь обвиняемую!

— Протест принят.

Эдвард заставил себя остаться на месте — ежедневные попытки заговорить рассыпались пеплом. С момента ареста Хло не удостоила его ни единым словом.

Сидевшая по левую руку Клара лениво глянула ей вслед и брезгливо поджала губы. Щелкнула пальцами, заказала Джозефу попкорн и вернулась к шоу. Глухонемой старик сосредоточенно вынимал из омлета кусочки бекона.

С потолка на Эдварда вновь смотрело перекошенное злобой лицо. Хирург-отец кричал на десятилетнего сына. С губ летела слюна, изо рта вырывались полные ненависти слова. Антикварный фильм о психе, мнящем себя врачом, назывался «Костоправ».

Эдвард старался не думать о том, что сейчас видит Хлоя на стенах и потолке своего гекса. Он закрыл глаза и повернулся на бок, положил на голову подушку. Сквозь нее прорывалось:

— Ты мне не сын! Ты всех нас позоришь!

В курином бульоне плавали гренки.

Раз — ложка погружается в подернутую разводами жидкость. Два — поднимается ко рту. Три — суп исчезает за сомкнутыми губами. Рука Хлои двигалась мерно, автоматично, как манипулятор робота-погрузчика. Пустые глаза смотрели сквозь Эдварда.

— Но ради чего? — не унимался адвокат. — Что двигало Мартигоном младшим? Что толкнуло помочь совершить преступление против человечества той, кого знал с детства: девочке из соседнего дома, игравшей с ним во дворе, девушке, сидевшей с ним за одной партой, женщине, обратившейся за помощью. Ответ очевиден — это любовь.