— Две минуты! — зычный голос Гейни выгоняет из головы отстраненные мысли. Голоса раздевалки из негромких и осторожных становятся резкими, почти злыми. Агенты и даже рекруты выгоняют из себя предыгровой страх — чувство, которое известно всем без исключения спортсменам.

Прошло семь дней с их победы над "Сейджес" — достаточно времени, чтобы отдохнуть и собраться с силами. У Калгари не было такой возможности — победная игра против Сент-Луиса прошла позавчера.

Служебная часть "Олимпик Сэдлдом", домашней арены Пылающих Тигров, напоминает античный лабиринт, полный нафталиновых призраков давнего прошлого. Белесые цилиндры люминесцентных ламп нервно моргают, краска стен во многих местах растрескалась и облупилась. Удивительно, как сильно Пробуждение повлияло на эти места: в пятидесятых Калгари был процветающим городом, наравне с Эдмонтоном жирея на богатых нефтяных месторождениях провинции Альберта, а уже спустя десять лет оказался на грани исчезновения. Пустошь поглотила нефтяные скважины, и понадобилось почти десятилетие, чтобы вернуть хоть какую-то их часть. Калгари отвоевали свое право на жизнь в суровой борьбе на два фронта: с духами Пустоши и технологиями Нового Времени. Нефть перестала быть ключевым ресурсом, область ее использования ограничилась сложной нефтехимией: пластиками, синтетическими материалами, ароматическими углеводородами, так что вернуться на прежние позиции не получилось — как впрочем, любому из городов Северной Америки. Эдмонтон, столкнувшись с теми же бедами, выжил благодаря новой профессии, освоенной его мужчинами. Парни с инженерным образованием, часто не лишенные колдовских талантов, уходили в Пустошь Альберты и приносили из старых, скованных вечным льдами, нефтяных заводов реликты ушедшей эпохи. Добыча шла в основном на переработку — редкоземельные металлы, сложные сплавы, катализаторы, химические реактивы. Со временем, само собой, ходоков становилось все меньше, но специализация Эдмонтона на редких материалах и реликтовых технологиях обеспечила ему место в новом мире.

Цепочка хоккеистов вразнобой стучит лезвиями коньков по дощатому полу. Впереди резким электрическим светом очерчен проем, ведущий на лед.

— Эй, приятель! — Нилан хлопает Руа по плечу. — Ну что, готов? Финал, разбей его посох Шанго! Мы неплохо оторвались в этом сезоне, так?

Патрик кивает. Он чувствует то же самое — только не может обернуть свое чувство в слова — так просто и емко, как это получается у Криса. Наверное, для этого нужен особенный талант — просто говорить о сложных вещах. Человек же привыкший к пустословию может принять лаконичность и точность таких фраз за примитивность и глупость.

— Не дрейфь. Надерем им задницы! Знаешь, в чем метафизический философский смысл вратаря?

— Нет, — Патрик чувствует подвох, но реагирует слишком медленно.

— Останавливать эту долбаную шайбу!!! — орет ему в ухо Крис. Игроки впереди и сзади смеются. Патрик ощущает, что слова эти прошли сквозь него, как электрический разряд. Странно ныли кости пальцев — словно надвигалось что-то страшное…

Видение накрыло его резкой, внезапной волной, и в нем не было даже намека на сон, на ирреальность. Он словно видел все наяву, словно действительно был сейчас там, далеко и задолго…

Прямая, как стрела трасса уходит к горизонту. Позади остался уснувший мегаполис, несутся мимо ряды фонарных столбов, освещая дорогу. Машина идет уверенно, лишь слегка вздрагивая на неровностях, выхватывая фарами текучие полосы разметки. По бокам темной стеной стоит лес. Высокие, прямые сосны иногда сменяются тяжелыми дубовыми рощами и белыми сполохами березовых пятачков. В груди неприятная тяжесть, чувство которое никак не получается вытравить. Это злость. Злость и бессилие.

Взгляд снова останавливается в зеркале заднего вида. Там, в темном прямоугольнике отражения на заднем сиденье свернулась калачиком дочь — двенадцатилетняя девочка, укрытая расстегнутым спальником. Он улыбнулся — в следующие пять дней ее ждет много приятных впечатлений. Как бы не ворчала жена, такая поездка запомнится надолго — и сон в машине в том числе. А как же — тоже часть приключения. К тому же, в салоне тепло и мягко, а по размерам может даже и просторнее, чем дома на кровати.

Рука сама переключает передачу, нога придавливает педаль газа. Машина несется вперед, подсвеченные зеленым приборы показывают какие-то цифры — нет желания на них смотреть. Руль мелко дрожит в руках.

Что теперь? Этот вопрос встает все настойчивее и ответ "подождем" подходит все меньше. Иногда то, что разрушено уже не склеишь, как ни старайся. Даже наоборот, все попытки лишь усугубляют ситуацию. Когда первые трещины прошли между ними, Петр убеждал себя, что это нормально и невозможно создать семью без споров и ссор. Но у той, другой половины был на это свой взгляд. Ничего не забывать, ничего не прощать — хорошее кредо для героического романа, который обрывается на выспренней ноте. А жизнь, она ведь не оканчивается последней страницей или финальными титрами. И в какой-то момент становится понятно, что накопленный груз непрощения слишком велик, чтобы его можно было выдерживать. Обеим сторонам, вне зависимости от тяжести проступков. В другой ситуации это решилось бы просто — но у них есть Женя. Единственная в это семье, кто ничем не заслужил всего этого.

Он снова смотрит в зеркало, пытаясь разобрать в темноте салона лицо Жени. Насколько эгоистичным и бесчувственным надо быть, чтобы, слышать слова собственной дочери: "Папа, не уходи" и оставаться невозмутимым? Как объяснить ей, что ушел не по своей воле, что не к нему надо обращаться с этой просьбой, а к матери, для которой чувство собственного превосходства, личного комфорта важнее счастья дочери?

Нужно что-то менять. Так не может продолжаться. Время слов окончилось — наступило время действий. Резких, неприятных, болезненных. Как заставить себя решиться на них? Как поступить, как не поддаться злости? Как действовать, чтобы действия были продиктованы не местью, не а благом — благом для собственного ребенка?

На трассе впереди вырастает, словно из-под земли, человеческая фигура. Нога вдавливает тормоз, шины визжат по асфальту, руки выкручивают руль, бросая машину в сторону, на встречку. Фигура на трассе стоит как вкопанная.

Машина замирает, едва не коснувшись бортом странного пешехода. Недоуменно стонет Женя, которую чуть не сбросило с сиденья на пол. Руки на руле мелко дрожат, в ушах звенит, в глазах скачут искры. Открыв дверь, Петр почти вываливается из машины.

— Ты что?!.. — он осекается, увидев, что перед ним — подросток. Грязный, со спутанными, давно нестриженными волосами, в каких-то несуразных лохмотьях. Глаза его по-кошачьи поблескивают сквозь свалявшиеся бесцветные пряди.

— Папа? — подает голос Женя. Щелкает, открываясь, задняя дверца. Петр делает осторожный шаг навстречу застывшему, как столб, мальчишке.

— Эй, паренек, с тобой все в порядке? Слышишь меня?

— Слышу, — отвечает тот. Голос его звучит странно, как-то не по возрасту. — А вы меня?

Видение медленно растворяется, становясь прозрачным и смутным. Сквозь него, словно сквозь взбаламученную воду медленно проступает реальность. Патрик оглядывается, с трудом понимая, что стоит на льду, в рамке ворот. Цифры на табло показывают "три-один". Не в пользу Монреаля.

— Эй, голли! — игрок в форме Калгари издалека тычет в него крагой. — А ты не так хорош, как про тебя говорят!

— Отвали, — Робинсон накатывает на него, сильно зацепив плечом. Форвард тигров отступает, не провоцируя конфликта. Вбрасывание в центре поля — значит, последний гол забили только что. Нужно собраться, победить это парализующее чувство.

"Это не чувство, — знакомый уже внутренний голос просыпается в голове. — Это память. Она возвращается. Ты не остановишь ее."

"Не собираюсь. Пускай идет — только пусть не мешает играть."