— Мне все равно, что произошло, ты понимаешь, — закончила Харриет, — я просто хочу быть с ним. Я не могу без него. Я никогда не чувствовала такого раньше.

Джейн кивнула, хотя она тоже никогда этого не чувствовала. «Интересно, — подумала она, — могла бы я такое почувствовать, я бы могла выглядеть так, как выглядит сейчас Харриет?» В той ситуации, в которой она пребывала сейчас, эти размышления показались ей нелепыми.

— Это, действительно, история, — произнесла она вслух, — не удивительно, что ты выглядишь так, как будто готова взорваться от этого секрета.

— Это не слишком большой секрет, — ответила Харриет менее задумчиво, чем могла бы, — особенно с сегодняшнего вечера.

Она достала из своей сумки свернутую газету и толкнула ее по столу, уверенная, что Джейн может увидеть только ее название «Гардиан».

— Я счастлива за тебя, если ты счастлива, — сказала Джейн, а затем развернула вечернюю газету.

Там были колонка светской хроники и фотография. Харриет повернулась к Каспару, защищая его, испуганная человеком, который выскочил перед ними, однако на неясной фотографии она выглядела нежно прижавшейся к его плечу так же робко, как любая молоденькая актриса.

Джейн прочитала короткую статью. Там было, в основном, о Каспаре и Клэр, а Харриет фигурировала, как «предприимчивая деловая женщина Харриет Пикок, более известная как «Девушка Мейзу». Сама «Мейзу» была описана, как «трагическая игра военнопленного, которая стала модной во всем мире», и статья заканчивалась неизбежным заключением: «В какую игру может сейчас играть Каспар?»

— Господи, — проговорила Джейн, опустив уголки рта, — как ты можешь переносить вещи такого сорта, написанные о тебе?»

— Бывало и хуже, как ты знаешь, — ответила Харриет. — Она внимательно посмотрела на Джейн, а потом спросила: — В чем дело? Ты стала очень бледной.

— Меня сейчас вырвет, — объявила Джейн, — вот в чем дело.

Она вышла на десять минут. Харриет попыталась проводить ее, но Джейн толкнула ее назад на стул, когда проносилась мимо. Харриет сидела неподвижно, стараясь все обдумать, но она не была способна нормально думать уже в течение трех дней. Она села за стол в своем кабинете для того, чтобы выяснить относительные преимущества различных производственных участков, а ее мысли возвращались к Каспару. Сейчас она сидела неподвижно, устремив невидящий взгляд на темный сад Джейн, отдавшись своим мечтам.

Когда Джейн вернулась, она обессиленно прислонилась к дверному косяку, однако пятна румянца снова начали появляться на ее щеках.

— Вечерняя тошнота, — сухо объяснила она. — Разве ты не видишь, что все идет по плану?

Харриет глупо уставилась на нее.

— Ты беременна? — наконец спросила она.

— Я беременна, — признала Джейн без энтузиазма в голосе.

— Это хорошо? Или плохо? — мягко спросила Харриет.

— О, черт! — ответила Джейн. — Я, действительно, не знаю.

Она чувствовала, что готова заплакать, но она не хотела, чтобы эта новая Харриет видела ее плачущей после этой истории о Каспаре Дженсене, Брайтоне и неожиданной, пугающей любви.

— Как беременна?

Джейн шмыгнула носом и вытерла его тыльной стороной руки.

— На сто процентов. Тут нельзя быть наполовину, как ты понимаешь.

— Я имела в виду, как давно?

— Десять, одиннадцать недель. Мне сказали, что рвота прекратится через две-три недели.

Харриет воспринимала новую информацию, укладывая ее в существующую ситуацию. Привлекать логику для решения возникающих проблем стало у нее привычкой. Через несколько секунд она сказала:

— Ты говорила мне на Рождество, как сильно ты хочешь ребенка. Ты помнишь? Ты говорила, что ты ощущаешь эту потребность, как боль.

— Да, я помню. — Джейн почувствовала, что ее собственная способность рассуждать покинула ее.

Знакомые точки зрения, казалось, сдвинулись, оставляя за собой что-то искаженное. Она хотела ребенка, Харриет права. Особенно сильно она хотела ребенка от Дэвида, причем вместе с Дэвидом, хотя Харриет ничего не знала об этом. Она достаточно старалась за них обоих в то короткое время, когда они были вместе, но составные части упрямо отказывались соединяться, и, в конце концов, получили по заслугам.

Дэвид вел себя так, как, по ее подозрению, он был вынужден себя вести. Но Джейн была слишком практичной, чтобы думать о разбитых сердцах. В этот период она встретилась с Харриет на неудачном ланче перед Рождеством. Это было тогда, когда Харриет не удалось скрыть, что она слишком спешит, чтобы вести хоть о чем-то долгие разговоры.

— Я очень хотела ребенка.

Это было просто нелепостью, что после всех желаний и стремлений к Дэвиду этот ребенок появится в результате двух ночей, проведенных с учителем из Чатема, с которым она встретилась на конференции по компьютеризированному обучению и по обоюдному согласию не встречалась после этого. Боль, о которой она рассказывала Харриет, перешла в совсем другую боль, вызванную тревогой и неуверенностью, которые порождает одиночество.

— Тогда в чем же дело? — спросила Харриет тем же спокойным голосом.

— Я думаю, что мне хотелось бы этого в других условиях. С мужчиной.

— Но ведь мужчина должен был быть.

— Не то, что ты имеешь в виду. Не финансовый воротила и не кинозвезда, например.

Харриет услышала горечь и постаралась помочь.

— Что же ты хочешь, Джейни? Еще не поздно решить, иметь или не иметь его.

Джейн подняла голову и посмотрела прямо на нее.

— Да. Я хочу ребенка. Я хочу… — она по воздуху очертила рукой маленький круг, — … его. Но я боюсь бытовых проблем. Где жить, как мне одной ухаживать за ним, как продолжать работу. Да и просто, как зарабатывать на жизнь для нас обоих?

— Будь практична. Отец поможет тебе?

Когда Джейн только посмотрела и ничего не ответила, Харриет продолжила:

— Хорошо. Переезжай в район получше. Подумай о смене работы. Подумай о приходящей няне, яслях. Это твоя сфера, Джейн, а не моя, — и с некоторым раздражением: — А что говорит Дженни?

— Что после трех месяцев начинаешь чувствовать себя лучше.

Джейн почувствовала, что вся ее сущность начала рассыпаться, разъезжаться и растекаться, как песок, в то время как Харриет покрыла свое сознание нержавеющей сталью, яркой, определенной и непреодолимой.

Джейн ревновала не только к внешности Харриет. Она ревновала к ее успеху, к ее независимости от мужчин, к тому, что она могла, по-видимому, влюбляться, не влюбляться или выбирать, в кого влюбляться, вдобавок к прочному положению, которое принесли ей деньги. Если бы у Харриет был ребенок, то она смогла бы нанять для ухода за ним одну няньку или даже двух.

Размышляя о разнице между ними, Джейн понимала, что именно деньги разделяют их. Деньги защищали и поддерживали, а Джейн сейчас очень нуждалась в утешении. Изменение видов на будущее, обеспечиваемое богатством Харриет, усилило ее чувство того, что старые ценности изменяются, уплывая от нее. Когда-то она была уверена, что только общественная польза имеет значение, а индивидуальные стремления в определенной степени нежелательны. В равной степени она верила в то, что богатство существует для распределения, а не для индивидуального накопления.

«Но я работала для собственного успеха, — послышались ей слова Харриет, и я заслужила его».

«Я тоже работала, — безмолвно ответила ей Джейн, — я делала более важную работу, чем ты. И что я заработала?»

— Я на тебя не похожа, — сказала Харриет.

— Я сама на себя не похожа.

Ревность вызвала в ней еще более тошнотворные ощущения, чем беременность. Она не хотела этого, но чувство возникало и разливалось, как желчь, у нее во рту. А Харриет сидела напротив нее спокойная, деловитая и здравомыслящая. И далекая, хотя когда-то они были близки.

«Я нуждаюсь в друге», — подумала Джейн. Если бы Харриет оставалась бедной, то она поняла бы ее проблемы. Неожиданно ее чувство обиды перешло с Харриет на деньги, на этого ловкого соперника, вставшего между ними.