Последующий акт кровавой драмы разыгрался в несколько секунд.

Медведь распростер свои стальные крючья над головой в столб каменный превратившегося человека… Еще секунда, и эти крючья выпустили бы из него дыхание жизни… Но не дремал рабфаковец. Стрелять ему не позволило близкое расстояние и боязнь зацепить друга. Тогда, с силой оттолкнувшись от железного дерева, он пятипудовой лавиной боком обрушился на рыжего хищника. Он нанес ему удар с таким расчетом, с каким вышибают двери. Удар пришелся под левую лопатку медведя, и медведь, толком не успев сообразить изменившейся обстановки, потеряв равновесие, через голову кувыркнулся в заросли «чертова дерева». Рев огорчения и боли показал, что «чертово дерево» не забыло о своих скорпиях… Рабфаковец взял ружье к плечу, но в этот момент новый участник драмы подоспел к месту действия. То была великолепная взрослая самка-зубр, великолепная в своей материнской ярости и безумной отваге. Она лишь мельком глянула на людей, животным обонянием поняв, что враг не здесь, враг — в зарослях; к нему она и устремилась с низко опущенной головой. Медведь в это время наполовину выбрался, оставив в колючках клоки рыжей шерсти и задние ноги. Он пытался стать в оборонительную позу, но не успел: два серпообразных острых рога, хрястнув по ребрам, пронзили ему лохматую грудь… потоки крови брызнули на глаза разъяренной матери… Медведь лишь скребнул судорожно по ее горбатому загривку, оставив ряд глубоких борозд, и испустил дух.

— Представление окончено… — сказал рабфаковец. — Просят публику покинуть зал…

С этими словами он сгреб в охапку своего приятеля, продолжавшего очень искусно играть роль каменного столба, и увлек его за дерево.

— Заповедная пуща… заповедная пуща… — шелестели бескровные губы окаменевшего лектора.

— «Заповедная пуща, заповедная пуща»… — передразнил его рабфаковец. — Говорил о комарах и зимородках, а о зубрах и медведях хоть бы упомянул.

Самка минут пять простояла в одном положении, не решаясь выдернуть рога из рыжей туши. Наконец, жалобное мычание очнувшегося телка напомнило ей о материнских обязанностях. Она резко стряхнула с головы тяжелое, безжизненное тело, постояла над ним, потряхивая угрожающе головой, и только тогда подошла к своему детищу. Тот, шатаясь, встал ей навстречу. Приятели, вернее, один из них, так как другой все еще ничего не соображал, были свидетелями трогательного эпилога, разыгравшегося на их глазах. Телок ныл и жаловался, тыча мокрым носом под брюхо матери; мать с усердием лизала его, чуть не опрокидывая с ног, и мычала нежно-успокаивающе.

— Заповедная пуща… — в последний раз прошептал бледный Востров и вдруг резко пришел в себя. — А где медведь?..

— Зачем он тебе?..

— У него в носу кольцо… хочу посмотреть… — и неожиданно он вырвался из рук рабфаковца.

Однако до медведя ему дойти не удалось. Между ним и медведем встала горбатая корова, угрожающе поматывая головой.

— Тпрусе… тпрусе… — забормотал растерявшийся Востров. — Тпруська… тпруська…

Несмотря на опасность положения, Безменов не мог удержаться от громкого раскатистого смеха…

Смех отвратил внимание коровы в другую сторону. Митька воспользовался этим и, пятясь задом, благополучно добрался до спасительного дерева. Впрочем, корова и не обнаруживала упорной тенденции к наступлению. Вид человека не пугал ее и не возмущал; она лишь на всякий случай приняла угрожающую позу и, как только странное двуногое существо, произносившее ласковые призывы, исчезло, она вернулась к телку.

Солнце стояло низко над горами; пора было подумать о ночлеге. Эта мысль пришла одновременно на ум и двуногим и четвероногим. Четвероногие не замедлили привести ее в исполнение; они прошли мимо тисового дерева, фырча и поводя глазами, и скрылись на горе. Приятели тоже озаботились приисканием подходящего места для ночевки. Около сраженного медведя, хотя у него и действительно оказалось кольцо в носу, оставаться совсем не было расчета: первое — медведь, пускай он когда-то и был ручным, уже имел, наверное, подругу жизни, которая ночью могла заняться поисками тела усопшего супруга; второе — голодные шакалы, чей лай и вой с наступлением сумерек наполнил окрестности, по запаху крови скоро должны были явиться на погребальную тризну и, таким образом, нарушить сон приятелей. Им оставалось только пройти вслед за коровами, чтобы разбить ночной лагерь подле них или где-нибудь поблизости.

Перед тем, как покинуть место кровавой драмы, Вост-ров направился к трупу главного действующего лица — рыжего хищника и вырезал из его филейной части громадный кусок мяса.

— Это для кого же? — поднял брови рабфаковец, пораженный размерами отхваченной порции.

— Я буду есть и ты будешь есть, — скромно ответил тот.

— Но здесь же на десять человек?

— Ничего не значит… Наши ноги сегодня работали за десять человек… Необходимо восстановить их мышечную ткань посредством введения в организм достаточного количества белковой пищи, то есть мяса, иначе завтра нас на много не хватит…

Снова Востров завел свою говорильную машинку на добрых полчаса. О пищевых элементах, о калорийности пищи, о соотношении между работой и питанием, между умственным и физическим трудом, о тренаже и трудовой закалке полилась воодушевленная речь к вящей досаде черных лесных котов, появившихся с темнотой в густом подлеске и гонявшихся за распуганной голосом дичью.

Суровый пихтовый лес делался суровее и суровее с каждой секундой. В Закавказье темнеет рано. Причина— высокое стояние горизонта, вследствие гористости перспектив. Темнеет рано и резко, без всякого предупреждения. Так же резко и без предупреждения закончил свою речь увлекающийся лектор, неожиданно стукнувшись лбом о ствол дерева, принятый им в наступившей темноте за газообразное пространство.

— О, черт… — проговорил он испуганно. — Кто-то меня ударил… Ваньк, где ты? Ваньк!.. Ванька!..

Рабфаковец не отзывался, рабфаковец пропал.

На плоскогорье, к водопаду, освобожденному дьяконом из скалистого плена, подъезжали двое всадников.

Чудное солнечное утро — первое после пропажи рабфаковца — свежий, отдохнувший за ночь, бодрящий воздух и умиротворяющая тишина ничуть не бодрили и не умиротворяли духа двух туристов, остановившихся подле студеной струи, чтобы напоить лошадей. Один из них, с хищным крючковатым носом и звериными глазами, говорил резко, отрывисто, повелительно и зло; другой — с хроническими бутонами любви на подбородке и с косящим взглядом — пребывал в мрачном спокойствии и лишь изредка подавал реплики, произнося их голосом грубым и непочтительным. Первым был эсер и авантюрист Сидорин, вторым — его ближайший помощник и путеводитель по Кавказу Аполлон прекрасный.

— Я определенно заявляю. Определенно заявляю, — гвоздил зло и резко Сидорин, ударяя по лунке седла нервной рукой. — Отвратительный рабфаковец жив… Мы идем сейчас по его следам…

— Позвольте, — возражал грубо, но спокойно, прыщавый Аполлон. — Прежде всего: откуда вы знаете, что рабфаковец жив, и потом, какими это судьбами вы напали на его след, если допустить, что первое имеет какое-нибудь основание?

— Извольте, я вам отвечу на оба ваших вопроса, — с видом нескрываемого превосходства над своим гидом отвечал Сидорин. — Первый… Вы не присутствовали на заседании меньшевистского ЦК и не присутствовали, надо сказать, к своему счастью, так как из 21 человека, прибывших на это заседание, обратно ушло только трое: я и еще два грузина. Остальные остались навсегда в том подземелье, где мы заседали… Заседают там и посейчас… ха-ха-ха… Знаете ли вы, что такое там приключилось?..

— Слыхал, но плохо… — буркнул в ответ Аполлон.

— А вот я вас познакомлю обстоятельней… В тот самый момент, когда один из членов ЦК собирался докладывать собранию о местонахождении в Закавказье детрюитных руд… о предположительном, правда… В этот самый момент, ни на секунду раньше или позже, в двери нашего подземелья хлынули потоки моря…