Дьякон китайским болванчиком бессмысленно кивал головой на все.

Последний разумный проблеск озарил его развороченное сознание, когда перед ним блеснула металлом шикарная кабина алюминиевого «Юнкерса». Бессознательно памятуя о запрещении разговаривать, замычал дьякон, как вол, огретый кнутом. Вырваться хотел из рук мистера Уэсса и шофера…

Мистер Уэсс с соболезнующей гримасой что-то говорил — по-английски, притворно мягко называл:

— Роберт… Роберт…

А сам из бокового кармана детрюитную палочку показывал…

Затрещал мотор, закачалась кабина… У дьякона сердце ближе к ногам переместилось. Затошнило. В кишки ртути налили… фиолетовыми кругами, как на картинах рондистов, украсился белый свет. У пассажиров расплылись лица и пропал голос…

Как в воду нырнул…

Рванулся к окну в естественном позыве…

Мистер Уэсс крепко ухватил под локти, заставил сидеть. Лопотал что-то невероятное, но вразумительное…

Все-таки вырвался иа секунду и повис на чьих-то руках, мотая головой с пробором. Сорок сороков скособочились и сплющились далеко-далеко внизу.

Председателем почти единогласно был избран пожизненный член тайного и высокоученого общества, носившего зашифрованное наименование (ГЛАВтпрука), достопочтенный Трилобит Силурович Лепидодендронов. На пост секретаря столь же единогласно собрание выдвинуло молодого сравнительно человека, лет 70-ти, не состоявшего пока ни в каких тайных и ученых обществах, Цератита Лессо-вича Неандераталова.

Молодой секретарь вооружился пером и бумагой, а председатель открыл собрание, первое слово предоставив самому себе.

— Милоштивые гошудари, — начал он, покашливая, как проглотившая муху кошка, и тускло поблескивая из-под голого черепа ввалившимися и выцветшими глазами.

— Милоштивые гошудари! Имея первое шлово, как пред-шедатель, я должен прежде вшего шообщить вам шле-дуюшшее… Переживаемый мной период жизни шопровож-даетша… шопровождаетша вошштановлением, так шкажать, органов и функший моего, так шкажать, органижма. Ор-ганижма, в швоем ражвитии перевалившего, так шкажать, на второй дешяток второго штолетия… В ожначенный период моей жижни, в полошти моего рта проишходит, так шкажать, регенерачия коштно-эмалевого вешшества, в про-шторечшии именуемого жубами. Оных у меня прорежа-лось, так шкажать, уже два, што, принимая во внимание долголетнее отшутштвие у меня привычшки к таковым, шлужит немалым препятштвием к моей речши… Ввиду этого обштоятельштва, отнюдь не пришкорбного, речшь моя будет нешколько невнятна, ибо мне чшрежвычшайно трудно говорить, жа што я жаранее приношу перед многоуважаемым шобранием швои глубокие ижвинения.

Председатель предупреждение это выпалил без малейших пауз, выражая пергаментным и морщинистым лицом своим идеальное равнодушие к слушателям, состоявшим из трех голых и трех убеленных сединами маститых черепов. Видимо, он говорил только для себя, да еще, может быть, для того человека, находившегося в противоположность всем в полном расцвете сил и имевшего орлиный нос, холодные прищуренные глаза и черную холеную бородку, который, отделившись от старцев, скромно, но твердо поместился у самой двери. Справедливости ради, надлежит отметить, что и собрание платило ему той же монетой: и убеленные, и голые черепа сидели вполне бесстрастными мумиями, жевали что-то иссохшими столетними губами и совершенно не слушали оратора. Человек у двери — единственный из всех похожий на человека, а не на мумию — был хозяин квартиры и инициатор собрания, Борис Федорович Сидорин. Он слушал, и слушал обоими ушами — одним речь оратора, другим внешние — за дверью — звуки.

— Милоштивые гошудари, — продолжал оратор, — чель нашстояшшего шобрания жаключшаетша в объединении наших вышокоучшенных, но тайных по милошти нена-виштной нам вшем влашти, обшшештв, ижвештных вам: ГЛАВТПРУКИ, ГЛАВНУКИ и ГЛАВМУКИ, и в объединении тех научных шредштв для борьбы с большевиштшкой бандой, которые имеютша у каждого иж ждешь пришутшт-вующих, но которые не могли быть ошушештвлены до щих пор иж-жа отшутштвия материальных решуршов… Глубокоуважаемый Бориш Федоровиш предлагает нам швои ре-шуршы и… и вот для этого мы ждешь шобралишь. Поль-жуяшь правом, предоштавленным мне как предшедателю, ошмелюшь ижложить тут же швои шобштвенные режуль-таты научшных ижышканий, направленных к чели, хорошо ижвештной вам…

Он остановился, выжидая мнения собрания, но оно безмолвствовало. Тогда крякнул нетерпеливо Сидорин, и оратор, сочтя это за выражение мнения всего собрания, нашел возможным продолжать речь, причем стал адресоваться исключительно к Сидорину.

— Я начшну, милоштивые гошудари, нешколько ижда-лека, штобы во вшей полноте охватить вопрош, подлежаш-ший с вашего милоштивого ражрешения моей трактовке…

— На аргошшкой штадии ражвития жемли, при температуре не меньше двенадчати-тринадчати тышш градушов, когда, как вам ижвештно, никаких других элементов, кроме протоводорода и водорода, не шушештвовало… было это (он достал бумажку и прочитал) 2 миллиарда 345 миллионов 789 тышш 647 лет 2 дня 5 шашов и 45 минут тому на-жад… Еще тогда, милоштивые гошудари, витал шреди раш-каленных гажов мой бешшмертный дух, наблюдая, раж-мышляя и ижучшая жаконы Вшеленной, жаконы ражви-тия и жизни Вшеленной…

Он покашлял, посмотрел сердито из-под щитиков седых бровей на скрипевшее перо секретаря и продолжал:

— И ш тех пор, милоштивые гошудари, я, не перешта-вая, до шамого пошледнего дня, чаша и минуты, наблюдал, ражмышлял и ижучал… И ешли вшешильный гош-подь шподобит меня прожить ешше нешколько дешятков лет, — в чем я не шомневаюшь, да, не шомневаюшь, — то плодами моего наблюдения, ражмышления и ижучшения явитшя труд, ожаглавленный: «хронош» — «эшь» на кон-че — ширечь время, как челитель недугов телешных и душевных и как фактор ражвития по плошкошти четвертого ижмерения… Чератит Лешшович, я ваш вшепокорнейше прошу — перемените перо… шкрипит, как грешник на вертеле…

Цератит Лессович — секретарь — вспыхнул до маковки той своей горсточки волос, которая каким-то чудом, подобно оазису в знойной пустыне, уцелела на его бледно-розовом черепе. Вспыхнул и, трясущимися пальцами не попадая в лунку ручки, стал менять перо.

Председатель, не замечая все более и более разгоравшегося нетерпения хозяина, терпеливо ждал и между делом учтиво осведомился:

— Ваш братеч, уважаемый Бориш Федоровиш, ждо-ров?

— Здоров, благодарю вас… — буркнул Сидорин.

— Што ж это его не видно на шобрании?..

— Придет. Где-нибудь задержался… — Сидорина отсутствие брата беспокоило не из-за правил салонной вежливости, а из-за более основательных причин.

— Готово, Трилобит Силурович, — робко напомнил о себе молодой секретарь.

— …кроме того, милоштивые гошудари, в ожначенном труде моем ярко, шмею думать, выражена мышль, — между прочшим, конечшно, потому што, как шами ижволили видеть, тема моего труда гораждо более широкая, выражена мышль, что эволючионный прынчып ражвития, выдвинутый в науке… в науке… покойным гением… гением покойного… гениальным покойником… Бога ради, Чератит Леш-шович, подождите, не жапишивайте: я жапутался, шами ижволите видеть… гением шкончавшегоша бежвременно учшеного Ламарка… теперь жапишивайте… и даровитым англишанином Дарвином ражработанный и подкрепленный неошпоримыми наблюдениями над природой… што эволюшионный прынчып ражвития одинаково приложим и к ражвитию в природе, и к ражвитию в обшештве. Мой ло-жунг: «Natura et historia поп faciunt saltus» — што жна-шит: «природа, а равно и иштория не делают шкачков»… Ишхо дя иж ожначенного прынчыпа…

Красноречие оратора едва-едва только стало распускаться, а терпение Сидорина уже лопнуло.

— Трилобит Силурович, — сказал он, ничуть не желая смягчать резкости своего голоса, — имейте в виду, что за вами еще шесть ораторов… Когда это мы кончим?