Рыжая кобыла Иветта склонила шею, как под Алешей Поповичем. Ладит скинуть меня в затопленный глинистый карьер, откуда выбраться практически невозможно. На том берегу Ариадна Павловна мечется по вскопанным под картошку грядкам. Задыхаясь, кричит нам обеим: Маруся! Иветта! Иветта… Маруся… Костика нет уже целую неделю, он в бегах от жены своей Инны. Та в поликлинике поселка Внуково склонила аккуратную головку над разинутой пастью пациента, кладет временную пломбу. Ася, дитя этой супружеской пары, из последних сил держит пса Злодея. Тот лает на кобылу и на меня. Разгоняет по окрестным лесам пугливую тишину. Дебри обступили хутор Тетеревищи, спрятанный в зоне отчужденья аэродрома. Здесь ничего не строят, чтоб самолету, коли не дотянул он до посадочных огней, на худой конец было куда падать. Через поле дом отдыха в имении Катуар, где Костик работает истопником, электриком, сторожем и дворником, а дед его, отец Ариадны Павловны, служил управляющим, чем знатная Ариаднина родня отнюдь не гордилась.

Кобыла меня в карьер не сбросила. Удалось оттянуть ее от обрыва и развернуть хвостом к яме. Я громко пою для ободренья слушательниц: Вы плачете, Иветта, что Ваша песня спета – и побуждаю кобылу войти во двор. Норовистая, она в последний момент соображает, как меня поставить на место. Резко шарахается в воротах, задевая моей ногой о столб, и я сходу опускаюсь на плиту, вкопанную при въезде. Не строй из себя амазонку. Где сядешь, там и слезешь. Покуда искры сыпятся из глаз, глубинная суть вещей успевает дойти до меня, и я встаю на ноги, освободившись от многих иллюзий. Мне тридцать пять. Земную жизнь пройдя до половины, редко какой человек не заплутается. Годы, кратные семи – в них таится подвох. Свершив пятую седьмицу, я споткнулась о всеобщий камень преткновенья. Поползновенье жить по-своему наталкивается, как в броуновском движенье, на устремленья других людей. Нина Дорлиак поет чистым бесстрастным голосом – слова придуманы взамен честного перевода псалма: сча-астья ма-ало на зе-емле, э-это сча-астье не те-ебе. Великодушный Рихтер, столь приверженный к ансамблевому музицированью, подтверждает распетую ею истину. Им двоим попробуй не поверь. Моя шестнадцатилетняя дочь Ляля, устав колебаться вместе с линией партии, ушла жить к бабушке с отцовской стороны. Удар был куда страшней, чем нежели сегодняшний, спровоцированный кобылой Иветтой.

Поставив на своем, Иветта набила полон рот сена и милостиво разрешила закрыть себя в сарае. Мы с Ариадной Павловной, будто сговорившись, тотчас забыли о прискорбном паденье. Меня отрядили в дачный поселок внешторга к разлучнице Кире осуществить привод пропащего Костика. Я сошла вниз по склону, что служит зимою горнолыжным для всей округи. Подъемник Костик соорудил на дармовой электроэнергии, проложивши кабель через поле от дома отдыха. Зимой метит свою линию электропередач еловыми лапками, воткнутыми в снег – на случай аварии. Рослые ели, символ и герб хутора Тетеревищи, сбегают с горы. Пересчитываю их, задевая вытянутой рукой нижние ветви. Те ложатся наземь, образуя нерукотворные шалаши. Птицы робко отзываются на приветствие. Выслушав их, возглашаю в ответ: Как он любил родные ели своей Савойи дорогой». Внизу бежит безымянный ручей, то ли речка. На лугу оборудован теннисный корт. Костик прикалывается по-всякому. Лечу, не помня боли. Впереди по просеке подросший выводок расхристанных собак одинакового песочного цвета гонит лису. Худая, грязная, она уж волочит измазанный глиною хвост. Стало быть, и ее песенка спета. Не отождествляя себя с лисой, тем не менее испытываю некое стесненье в груди. Меж стволов просвечивает обочина летного поля. Самолеты неподвижны в размеченных белыми линиями квадратах. В поселке легко нахожу по описанью старую, но сравнительно комфортабельную дачу. Инночкина разлучница живет здесь постоянно. Внучка какого-то именитого большевика, заблаговременно умершего своей смертью, но всё же выброшенного из пантеона в ходе троцкистских процессов. Преподавала поблизости в колонии для несовершеннолетних. Уволена за роман с воспитанником. В сельских школах дело обычное, по безвыходности демографической ситуации. Однако вблизи Москвы, да от такой красавицы – воспринято как вызов.

Пока еще цирцеи не видала. Не заперто, вхожу. Сидит среди зеркал, одна, без ангелов, и на руках младенца не держит, но похожа на мадонну. Чуть выслушав, встает нетерпеливо и, как в немом кино, заламывает руки, до локтя обнаженные. К вискам, под локоны ладони прижимает и в павловский лазоревый платок озябшие внезапно плечи прячет. Того лишь одного пока добившись, что на работе друг ее, бегу туда. Мои ни дни, ни вёрсты не считаны.

Вот и именье Катуар. Вот и Костик, вылитый Даниэль Ольбрыхтский, подгребает на задах десять лет как рассыпанный уголь. Его физиономия не выразила радости при моем появленье. Должно быть, оттого, что не все мышцы Костикова лица управляемы. Ариадна Петровна относит это на счет взрыва, произведённого сыном в лаборатории химфака МГУ, после коего он был исключен. Но у Аси то же свойство, слабее выраженное. Тонким лицам обоих такая странность придает загадочное выраженье. На материно приглашенье Костик ответил да-да, ничего более, и удалился по первой апрельской жаре окунуться в холодный пруд. Я пошла верхней дорогой на хутор, считая по пути бабочек, отдельно капустниц, отдельно шоколадниц. В голове вызревала мысль, продиктованная женской солидарностью: Инна должна проучить мужа подобно тому, как Иветта проучила меня.

На другой день с работы я позвонила другу, легко ранимому зубоскалу Захару, находящемуся в полной растерянности относительно дальнейшего устройства своей жизни. Захар, голубчик, ни свет ни заря – не хочешь ли, братец, жениться? Захар предложенья так сразу не отверг. Как та Ханума, расписывала я молодую женщину, пребывающую в полном небреженье от мужа. Успех первого разговора меня окрылил. Звоню Инне в поликлинику. Она сунула ватку за щёку пациента, взяла трубку. В общем, я надела кукол на обе руки и поднесла вплотную друг к другу.

Мой Бог, какие шишки с елей дорогой Савойи посыпались вскоре на меня! Захар: «Моя Марусечка, с ее стороны не исходит никаких флюидов… я так не могу…» Инна (плачет в трубку): «В жизни не встречала такого… такого…» Наконец, звонки с обеих сторон прекратились. Неужто сладилось? И тут же - звонок Костика, в голосе издёвка: «Что пропала, Маруся? Иветта стала как шелковая…»

Приезжаю. Конец июня. Над холмом стоит марево. Длинный дом управляющего именьем Катуар теперь поделён. Треть по суду отошла к Ариадне Павловне, две трети – брату ее профессору. Щитовой домик, поставленный Костиком, развернут к боковому Ариадниному подъезду. Пожаловал и профессор, взглянул на меня через низкую изгородь коротко и брезгливо. Так коллаборационист смотрит на нонколлаборациониста. Второго Ариадниного брата уж нет на свете. Его сын еще при жизни и с разрешенья бывшего управляющего построил халупу ниже по склону. Иной раз вижу его, молчаливо спускающегося к тропе, идущей вдоль речки. Точно зверь, не ищущий встречи. Ночую в промозглом, всю зиму не топленном отсеке дотоле спорного дома. На некоем предмете мебели, скорей козетке, нежели кушетке – вытянуть ноги не удалось. За плохой сон я была вознаграждена, увидевши светлой ночью старика в допотопном шлафроке. Он стоял перед женским портретом, висящим на стене. Потом удалился в портьеру – и в ту, большую часть дома.

Утром меня ждали новые сюрпризы. Дверь, в которую, как мне казалось, вышел ночной гость, была не просто заперта с той, профессорской стороны, но и забита здоровенным гвоздем с Ариадниной. Портрета я не разглядела с вечера, ложась без света при незанавешенном окне. Он оказался написан маслом с дамы в платье стиля модерн, сидящей на этой моей неудобной козетке и похожей на Ариадну Павловну в молодости. Однако Ариадниного красивого даже в старости лица не коснулась фамильная чуть асимметричная гримаса неподвижности. На портрете же она была выражена яснее, чем нежели в лицах Костика и Аси. Может быть, потому портрета не забрали в новенький островерхий домик. Столько предметов туда вынесли… в сени - фарфоровую пастушку ростом с Асю… при ней барашек величиной со Злодея… на голову ее нахлобучена мягкая фетровая шляпа, как с фотографий Чехова… рядом на подзеркальном столике керосиновые лампы с пузатыми стеклами в блеклых маках… что нужно и что ненужно… только не портрет.