Через час Шестаков уже держал растерянного Кольку за редкостное ухо. Повел его домой (кто кого повел?) По дороге купил ему мороженое. Колька не ел, нес в вытянутой руке. Пришли в какую-то сторожку при большой больничной территории. В будке этой имелся тесный туалет с раковиной, что позволило превратить проходную в жилое помещение. Три кровати были втиснуты впритык в комнатушку привратника. На одной из них сидела щекастая молодая узбечка и кормила картофельным пюре с казенной тарелки такую же щекастую девочку лет четырех. Две кровати – Марии с Колькой. Вам Машу? она в пятом корпусе убирается. Коля, покажи. О господи. По коридору, держась за стенку, еле переступал старик. Не человек, а ходячий скорбный лист. Нашли Марию. Мыла хлоркой пол в пищеблоке. Выпрямилась, зло взглянула на Шестакова. Зря ехали – себя беспокоили. Мы с Колькой тут при деле. Здесь останемся, обвыкнемся. И повернулась спиной. Нет, какова. Не застеснялась, не стала лихорадочно подбирать волосы под косынку. Мороженое у Кольки в руке окончательно растаяло и шлепнулось всей массой на пол, оставив ему голую измазанную палочку. Мария подтерла шоколадное месиво.
Шестаков вышел на улицу, записал адрес больницы и зашагал снова к хорошему парню-допризывнику, учителю информатики в ближайшей к вокзалу школе. Теперь лишь спросил его имя. Женя. Женя Комонов. Шестаков подробно рассказал о том, как его приняли. Что у вас делается с учителями математики? – Хреново. И пошли вдвоем к директору. В Курск так в Курск. А мои ти куряне ведомые кмети. Жить буду у Женьки Комонова. Пока что. Поехал в Москву забрать трудовую книжку. Квартиру сдал. Деньги пригодятся и Женьке, и Марии, и вообще. Дыми, ТЭЦ, на немолодого армянина, наконец получившего российское гражданство. Опять понукал поезд, едучи в Курск. Чуть не загнал его до смерти. Нещадно обрезанные тополя выгнали новые ветви. Пахло железной дорогой: гарью, машинным маслом. В больнице Марии не было. На трех тесно поставленных койках разместились две узбечки: прежняя с девочкой и новая с двумя мальчиками. Шестаков отдал детям три шоколадки, предназначавшиеся Кольке, и женщины раскололись: Шестаков получил теперешний адрес Марии. Не рассказывайте, что мы дали. Она не велела.
За дальнею околицей, на холме с видом на подгородние пустыри стоял дом для престарелых. Еще горшие, чем в той больнице, старики сидели в инвалидных креслах, бессмысленно помовая головами. Мария работала при них санитаркой. Сменить Кольке школу не поспела – началось лето, но явно намеревалась, чтоб надежней затаиться. Колька вывозил стариков на солнышко, являя пример милосердия. Шестаков видел окрест непонятно отчего заброшенный чернозем, поросший мощным бурьяном, и дивился силе Марииного характера. Смотрел вдаль, сидя на гнилом бревне. В высоком бурьяне, похоже, была протоптана тропинка, потому что приближался кто-то низкорослый. Прямо на него, опустив глаза, не то погруженная в свои мысли, не то просто глядя себе под ноги, шла Мария. Но откуда такая красота? Задумавшаяся Мария была похожа… была похожа… наверное, на деву Февронию. К ее юбке прилипло полпуда репьев. Остановилась, на замечая Шестакова, стала выбирать репьи, всё выше задирая юбку. А почему у ней такие стройные ноги? Как у… даже не знаю кого. Вообще-то ты на ее ноги обращал вниманье? нет, она всегда приходила в темноте. Ну, а на ощупь ты не заметил, что она стройна? Нет. На ощупь я ее не щупал. Ну и дурак.
Шестаков не успел возразить своему внутреннему оппоненту. Мария подняла глаза, опустила юбку. И опять ни тени смущенья. Не пошла на него, как на пустое место – и то хорошо. Стояла точно олень. Сделаешь хоть одно движенье – уйду. Мария! я думал: накормил, обогрел – и всё в порядке. Ты ткнула меня носом в реальное положенье вещей. Снизойди до меня, Мария. Молчанье. Они уже двигались – Шестаков пятился, Мария медленно шла к «старческому дому», как она подойдя выразилась. Всё ясно. Из ссыльных поляков. Это их язык. Вот и Колька топорщит уши на летнем солнышке – лицо бездумное и безмятежное, но отнюдь не тупое. Шестакову стало стыдно, что держал его за недоумка. Из ссыльных поляков… Но ведь не на Сахалин же сосланных. Не дальше Иркутска. Вошли втроем в комнатушку, где от двух кроватей и тумбочки оставалось полтора квадратных метра пола. В низком оконце садилось солнце. На подоконнике и тумбочке были любовно разложены брошюрки. Шестаков хищным взглядом выхватил сектантские заголовки. Забывши свое смиренье, коршуном кинулся. Мария! еще и это! Что ж ты, птичка божия, что ни посыпь – всё клюешь. Эти распространители состоят на жалованье у богатых американских адвентистов седьмого дня… или свидетелей Иеговы… или как их там. Мне одна бабенка сдуру созналась, гуляя по Усовской ветке. Сплоченная православная Россия не шутки. Всем не по себе. Поняла? Уж если твоя душа просит обряда – верь, как деды верили. И осекся. Коли она из ссыльных поляков, то, сами понимаете…
Колька с размаху сел на кровать, по-видимому, свою. Кровать уныло скрипнула. Сказал совершенно непривычным Шестакову взрослым тоном: «Они ее сюда и устроили». Они – то есть сектанты. Ее! не маму, не мать – ее! И Колька несомненно их видел – тех, о ком говорил. Шестаков их тоже видел. Стоило ему поздним вечером сесть в пустой автобус, напротив него пристраивался мухортый проповедник. А я вот хотел вас спросить. Как вы думаете, это господь насылает на нас стихийные бедствия? Шестаков чуть было не плюнул на оставшиеся свободными пол квадратных метра пола. Плюхнулся рядом с Колькой на Колькину же кровать – та снова издала жалобный звук. Стал рвать в клочья (без спросу) ненавистную макулатуру. Когда Шестаков еще работал в нормальном вузе, ОНИ по утрам заслоном стояли со своими гребаными книжонками, совали их спешащим на занятия студентам. Шестаков грозно рычал, и они – как черт от ладана.
Удивительное дело, но вспышка Шестакова сыграла на руку ангелу-миротворцу, что заглядывал в коморку ясным вечерним взором. Мария села на свою кровать, столь же скрипучую, как и Колькина. Сложила на коленях ладони и слушала без гнева. Чутье на правду у нее было, и захочешь – не откажешь. Ну, а дальше-то что? Мария, я ушел из вуза. Устроился учителем математики здесь, в Курске, в школе у вокзала. Переведи туда Кольку. Ведь ты всё равно собиралась сдернуть его с места, не отрицай. Продам свою плохонькую московскую квартиру, куплю тут дом с садом, с медными тазами для варенья в придачу. Ну? нет ответа. Колька словно с цепи сорвался. Я с вами жить пойду, Юрь Федорыч. У нас собака в конуре будет дом стеречь, Полканом назовем. Я к вам в школу перейду, сам перетащу документы. Вы через своего директора с моим директором договоритесь. Скажем – мать стала блажная сектантка. Уймись, Колька. Тебя не спрашивают. Молоко на губах не обсохло… яица курицу учат.
Мария отверзла уста. Я тебя переведу, Коля. Тебе учиться будет легче, и не изобьют, остерегутся. Насчет дома пропустила мимо ушей. Но считай, пребывание Шестакова в Курске и его участие в делах семьи Прогоновых было признано. Повторное приручение Марии сдвинулось с мертвой точки Пошло если не полным ходом, то и не черепашьим шагом. Зачем эти двое ему. Шестакову? А всё вообще зачем? Сейчас Шестакову казалось, что Мария по сравненью с Алисой Алексевной – всё равно как сосновый бор против парка аттракционов. Даже затоптанный, замусоренный – сосновый бор всё равно тянется ввысь. А колесо обозренья знай крутится. Современная бизнесвуменша – белка в колесе. А больничная сиделка не белка.
Легка на помине, белочка. Она явилась в Курск и тоже предстала не прежней. Неожиданной не только своим появленьем, но и проявленьями своими. То ли люди меняются, то ли мы в них не разбираемся. Или и то и другое вместе. Стоит август, отнюдь не обделенный яблоками. Живет Курск, на Москву не оглядываясь – что ему подеется. Колька уж переведен в привокзальную школу – слушать за партой гудки заслуженных отправляемых на пенсию паровозов. Определен под патронаж не только Юрь Федорыча, но и подозрительно молодого учителя информатики Евгень Василича. Тот еще в армию не сбегал и всё ждет, когда его заберут. Заливается, курский соловей:
