— Это не тот ли Вержинский, который у нас на заводе в конструкторском бюро работал? — спросил Купрейкин.

— Тот самый, — кивнул я, — Альберт Владимирович.

— Какой же он белогвардеец? Я его давно знаю.

— Ну, он бывший белогвардеец, — объяснил Женька. — Офицер. В армии у Колчака служил.

— Скажи, пожалуйста! — удивился Виталий Ильич.

— Погоди-ка, постой, Виташа, — прервал Купрейкина Виктор Захарович. — А вы, часом, не помните, что в той бумаге написано?

— Как же не помним! — воскликнул Женька. — Я могу хоть сейчас в точности ее нарисовать. Даже разорвать могу так же, как она была разорвана!

— Ну-ка, ну-ка, нарисуй. Вот тебе бумага, а вот и карандаш.

Пока Женька рисовал, низко наклонившись над столом и высунув кончик языка, я стал рассказывать Купрейкину и Коростелеву про Вержинского. Виктор Захарович слушал сосредоточенно, а Виталий Ильич то и дело хлопал себя ладонями по коленям и ахал:

— Вот так штука! Ну и дела! Ай-яй-яй!..

Но, по-моему, самым любимым его выражением было: «Скажи, пожалуйста!»

Я едва успел кончить рассказ, как Женька выскочил из-за стола и положил свою работу перед Виктором Захаровичем.

— Вот она какая… Это орел. Здесь буквы. А тут уже написано.

— Смотри ты! — опять удивился Купрейкин, взглянув на Женькино художество. — И орел и буквы… с ятями и ерами… Ну и мастер! Скажи, пожалуйста!..

Коростелев долго рассматривал листок, держа его далеко от глаз в вытянутой руке. Потом он отложил бумагу в сторону и с силой потер ладонью подбородок.

— Ясно. Знаю, о ком тут речь. И раньше догадывался. Вот, когда еще в старый свой дом зашел… — он кивнул в сторону Светланки.

Мне нравилось, как он говорит: отрывисто, крепким баском. Но, видно, не так-то легко было вспомнить о том, что происходило в давние-давние годы. С минуту Виктор Захарович молчал, глядя поверх наших голов и чуть приподняв уголки лохматых седых бровей. Мы тоже молчали дожидаясь. Кажется, Женька даже затаил дыхание, чтобы не мешать Коростелеву думать.

— Впервые я увидел ее дома у одного из наших рабочих, — начал рассказывать Виктор Захарович, и я понял, что «она» — это Ольга. — Собрались мы вроде на вечеринку. А на самом деле в тот вечер состоялось первое занятие рабочего марксистского кружка. Ольга как раз и стала этот кружок вести.

Многое из того, о чем говорил Коростелев, было нам с Женькой знакомо. О марксистском кружке, о стачке на фабриках и рудниках, о митингах и казачьих налетах, о том, как готовились к восстанию рабочие, мы узнали, когда ходили по залам музея. Но нигде, ни в одном зале, ни на одном стенде, ни под одним стеклом в рамочках на стенах не было ни слова об Ольге. Да и слушать Коростелева было, конечно, интереснее, чем экскурсовода в музее. Ведь тут, перед нами, сидел живой человек, который видел своими глазами и баррикады и казаков!.. И видел не так, как Леонид Александрович — с забора или из окошка. А сам хватал под уздцы казачьих лошадей, сам слышал свист тяжелых нагаек, сам украдкой переносил на мебельную фабрику оружие из тайников и сам дрался на баррикадах рядом с ней, загадочной Ольгой, которую мы так долго и напрасно искали по всей Овражной улице…

— Где она жила, никто не знал, — продолжал свой рассказ Виктор Захарович. — Это было известно одному только Варфоломееву, старому столяру-краснодеревщику. Квартира Ольги находилась на конспирации. Но между фабричными ходили слухи, что родом она из нашего города и семья у нее тут живет.

Потом Коростелев стал рассказывать, как готовились к восстанию на мебельной фабрике. Все началось с рудника. Осенью уволили там шестерых рабочих. Мебельщики устроили митинг и объявили забастовку.

— Всех нас это увольнение взволновало. Такое ведь с каждым из нас произойти могло. А раз уволили с фабрики или с рудника — значит и из рабочих бараков выселили. Я сам с матерью и сестренкой в таком бараке жил. Тесно, холодно, крыша худая. Печка — только одно слово, что печка. От названия теплее не будет. Мать больна, работать не может. Сестренке Машутке девяти еще нет. Отец от чахотки умер. Я один за всех работник. Получаю гроши, работаю часов по двенадцати… Потому-то и собралось на митинг народу видимо-невидимо: и с нашей фабрики, и с бумажной, и с рудника…

Я подумал, что, наверно, об этом самом митинге рассказывал нам с Женькой Леонид Александрович, но спросить, видел ли Коростелев двух мальчишек-гимназистов на заборе, не решился. Зато когда Виктор Захарович стал вспоминать, как налетели на рабочих казаки, как засвистели, обрушились на безоружных людей казачьи нагайки и шашки, я уверился окончательно: митинг был тот самый.

— Этот казачий налет все и решил, — сказал Коростелев. — Дня через три постановили мы на фабрике избрать рабочий комитет — поднимать восстание.

Оружие у всех нас давно было припасено. По домам его держать опасались. Шпики шныряли всюду. Так что винтовки, револьверы, патроны и самодельные бомбы мы прятали на фабрике. А у кого не было винтовки или револьвера, те смастерили себе тесаки.

В рабочий комитет выбрали и Ольгу. Она сама по плану города отметила, где надо поставить баррикады, куда отправить рабочие посты, в каких местах поблизости от фабрики разоружить городовых, сама писала тексты революционных прокламаций. Она не только кружок могла вести, но оказалась и хорошим военным организатором. Мы единодушно признали ее нашим руководителем и подчинялись ей беспрекословно.

Так до самого начала декабря шла у нас подготовка. А в первых числах декабря, когда выпал снег…

— Да что же это я заговорился! — спохватился вдруг Виктор Захарович. — Давайте-ка чайку попьем. За чаем ведь и беседовать веселее!

— И то правильно! — подхватил Виталий Ильич. — С чайком куда лучше слушается.

Мы начали было смущенно отказываться, но Коростелев подошел к стене и нажал какую-то кнопку. Спустя несколько минут в дверь постучали. Вошла девушка в белом переднике.

— Вызывали?

— Дайте нам, миленькая, чайку, — попросил Виктор Захарович.

— И сахарку, — добавил Виталий Ильич.

— Ну, это само собой, — кивнул Коростелев. — Печенья, конфет… Словом, тащите всего побольше.

— Сию минуточку, — весело кивнула девушка и исчезла.

Вскоре она вернулась и принесла поднос, на котором стояли два чайника — один большой, никелированный, другой поменьше, пузатый, с цветочками, ваза с печеньем, сахарница. Еще лежала коробка с конфетами, перевязанная розовой ленточкой.

Мы уселись вокруг стола. Светланка взялась хозяйничать. Накрыла на стол, разлила по стаканам чай, насыпала сахар. Виктор Захарович положил всем на блюдечки печенье, а коробку открыл и сказал, чтобы мы не стеснялись. Я даже удивился, вспомнив, как мне стало не по себе, когда я вошел в эту комнату.

— Ну, хотите слушать, что дальше было? — спросил Коростелев, размешивая ложечкой сахар в стакане.

— Конечно, хотим! — в один голос откликнулись и я, и Светланка, и Женька.

Купрейкин засмеялся.

— Ему самому приятно молодость свою вспоминать. Да и то! Боевой был парень! Орел…

Я взглянул на Виктора Захаровича. Седой, с глубокими морщинами на чисто выбритом полном лице, с голубыми глазами, которые смотрели то весело, то задумчиво, то пристально, словно проникая в душу, он, наверно, в те давние годы действительно был орлом. А сейчас слово «парень», по-моему, не очень-то к нему подходило.

— Ну, слушайте.

Коростелев отпил глоток чая, аккуратно поставил стакан на блюдце и снова принялся рассказывать, а мы замерли и перестали звякать ложками.

— Так вот, когда выпал снег, все у нас было готово. Настроение у всех боевое. Знали мы, что стачки и забастовки вспыхивают по всей России: и в Москве, и в Петербурге, и в Иваново-Вознесенске. Значит, мы не одиноки.