Он крепко пожал мне и Женьке руки, и, когда мы выходили, я услыхал, как он крикнул в телефонную трубку:

— Начальника ОБХСС!

Только в комнате, где сидел дежурный, я вспомнил, что не отдал начальнику деньги.

— Погоди, Женька, я сейчас!

Кинувшись назад, я постучал в дверь, из которой мы только что вышли, и ворвался в кабинет.

— Что, забыл что-нибудь? — удивился начальник.

— Забыл!.. Деньги вот… Я их от Петра Терентьевича получал два раза. Возьмите…

И я положил на стол две сложенные четвертушками зеленые пятидесятирублевки.

Прошло несколько дней, и я начал замечать, что с Женькой творится что-то неладное. Он стал какой-то рассеянный, хмурый, неразговорчивый. Сперва я подумал, что он за что-нибудь на меня сердится, и однажды утром, когда мы шли в школу, решил спросить напрямик, как водится между настоящими друзьями. Но Женька вдруг заговорил сам, и я все понял.

— А ведь нам, Серега, пожалуй, не найти этой учительницы Ольги, — сказал он. — Пенсионеров всех обошли, к Купрейкину я ездил, письмо в адресный стол написал, с Вержинским ты сам разговаривал, Чугай тоже ничего не знает. Больше и спрашивать не у кого.

— Не у кого, — согласился я, и мне стало грустно.

— А что мы могли сделать? — словно оправдываясь передо мной, вздохнул Женька. — Вон в архиве ученые и то не узнали…

— А вот Володя, помнишь, который нам на крыльце тогда надавал? Он сказал, что бросать поиски нельзя. Искать, искать! Найти и не сдаваться… — как-то нечаянно вырвались у меня слова из девиза Сани Григорьева.

— Что-то ты, Серега, раньше не очень хотел искать, — припомнил Женька. — Даже собирался Ивану Николаевичу сказать, что отказываешься.

— Ну, то раньше было! — протянул я. — А сейчас… Эх, жалко, Альберт Владимирович умер!..

В субботу мы решили начать писать наш доклад и посмотреть, какие материалы есть у Женьки для альбома. Оказалось, что пока мы были в ссоре, Женька успел посоветоваться с Иваном Николаевичем, и тот сам дал ему штук десять фотокарточек и открыток, которые могли бы пригодиться. Остальное можно было вырезать из старых журналов «Огонек». Женькин отец их выписывал, и они связками лежали на шкафу.

Я спросил, не заругается ли отец, если мы будем вырезать из журналов рисунки. Но Женька ответил, что отец разрешил взять журналы.

Работали мы дома у Женьки. Так было удобнее. Во-первых, не тащить же от него ко мне все журналы, альбом, наши тетрадки, с которыми мы ходили по залам музея, краски, тушь и прочие необходимые вещи. Во-вторых, у нас всего одна комната, а у Вострецовых две, и мы там никому не помешаем.

Страничек в альбоме — мы сосчитали — было сорок. А фотокарточек и картинок из журналов набралось не больше тридцати. Но Женька сказал, что не обязательно лепить на каждую страничку по открытке или картинке. Он, например, придумал записать в альбом рассказ Леонида Александровича и озаглавить его так: «Я это видел своими глазами». И подзаголовок: «Воспоминания старого жителя Овражной улицы».

— По-моему, этот рассказ странички три займет, — прикинул Женька. — Да я еще к нему что-нибудь нарисую и красками раскрашу.

На первый лист в альбоме мы наклеили вырезанное с обложки журнала большое красное знамя с серпом и молотом. А под ним Женька красиво вывел зеленой тушью: «История вооруженного восстания в нашем городе на Овражной улице в 1905 году». И еще ниже приписал помельче: «Работа членов исторического кружка Дома пионеров Вострецова Евгения и Кулагина Сергея».

— Здорово получилось! — с восхищением сказал я, взглянув на надпись. — Теперь давай наклеим эту вот картинку с баррикадой.

— Много ты понимаешь! — ответил Женька и, взяв у меня вырезку из журнала, отложил ее в сторону. — Сперва надо объяснить, почему революция произошла.

— А почему, Женька, она произошла?

— Эх, ты! — возмутился он. — В музей ходили, две тетрадки исписали, а не знаешь. — И, порывшись в куче вырезок, фотографий и открыток, нашел одну и сунул мне под нос. — Вот, гляди!

Я посмотрел. На рисунке был изображен полуголый человек с изнуренным, мокрым от пота лицом, с полуоткрытым ртом и напряженными измученными глазами. Он лежал на спине, держа в руках кирку, и бил этой киркой в низкий неровный потолок у себя над головой. Неподалеку еще два таких же полуголых человека с трудом толкали вагонетку.

— Это шахтеры, — пояснил Женька.

— Какие же это шахтеры? — не разобравшись сразу, возразил я. — Ты, Женька, наверно, картинки все перепутал. К нашему соседу Илье Филипповичу приезжал недавно брат из Донбасса, шахтер. Здоровый такой, веселый. Захохочет, так стекла дребезжат. Он рассказывал, у них новые комбайны уголь откалывают, целая железная дорога под землей проведена… А это что? Может, у них тут комбайн на ремонте, вроде как у нас в доме лифт?

— Сам ты на ремонте! Это же до революции… Так раньше люди на шахтах работали…

— А, до революции, — наконец-то сообразил я.

— Ну да. А вот еще!

Женька опять схватил какую-то картинку. Я увидел сгорбленного старика, который, навалившись грудью на ручки старинного плуга, увязая ногами в земле, помогал тощей лошаденке тянуть этот плуг через поле. Рядом со стариком, тоже напирая на плуг, брел мальчишка с хмурым и бледным лицом.

— Крестьянин, — догадался я. — Тоже до революции.

— Спасибо, сам понял, — ядовито сказал Женька.

— Конечно, понял, — обиженно ответил я. — А ты смейся, пожалуйста. Я же в то время не жил еще на свете.

— А в исторический кружок для чего записался? Не знаешь разве, что рабочих и крестьян эксплуатировали богачи?

— Знаю.

Женька снова порылся среди бумажек.

— Эх, еще бы картинку про русско-японскую войну раздобыть! Царь когда эту войну затеял, рабочие все возмутились и решили: революцию надо поскорее начинать.

Сколько мы ни искали в журналах, нужной нам картинки о русско-японской войне найти не могли.

— Ничего, — подумав, успокоил меня Женька. — Я попрошу у Ивана Николаевича, когда он из командировки приедет. А для картинки мы в альбоме пустое место оставим. Он, смотри, что мне дал!

На открытке, которую показал Женька, был изображен военный корабль с башнями и пушками. Он несся по синему морю, рассекая волны. На одной мачте развевался красный флаг.

— Броненосец «Потемкин», — сказал Женька.

— Ну, это я знаю! Это мы еще в четвертом классе учили! На нем матросы восстание подняли из-за того, что их гнилым мясом кормили. Всех офицеров побросали за борт…

Очень довольный своими знаниями, я гордо посмотрел на Женьку. Но он в ответ фыркнул.

— Здорово ты учил, Серега. Из-за гнилого мяса никто восстания поднимать не будет. «Потемкин» стоял в море, недалеко от Одессы. А в Одессе бастовали рабочие. Они позвали на помощь матросов. А офицеры не хотели, чтобы матросы рабочим помогали. Понял? Гнилое мясо только так, для повода было. Эх, ты! Перестал в кружок ходить, а Иван Николаевич нам рассказывал про это очень подробно.

Я молчал, пристыженный. А потом спросил:

— Женька! А для чего нам это надо — «Потемкин»? Ведь он по Черному морю плавал. А у нас тема — Овражная улица.

— Это, Серега, я и сам не знаю, — признался Женька. — Иван Николаевич сказал: революция по всей России началась. В разных городах. Так и надо показать в альбоме. И про Девятое января найти картинку, когда царь приказал в мирную демонстрацию стрелять, и про Октябрьскую стачку, когда два миллиона рабочих бастовало!.. А лучше бы, конечно, сразу про Овражную. Вот мне Иван Николаевич специально фотокарточку дал. Узнаешь?

— Узнаю. Это дом, где рабочий кружок занимался. Такая в музее висит.

— Он и достал в музее. А вот еще одна!

На мутной, не очень четкой карточке я увидел нагроможденные бочки, мешки, поваленный фонарный столб, вывеску со старинной надписью: «Бакалейные товары Битюгова».

— Это очень редкая фотография, — сказал Женька. — Баррикада на Овражной улице. Ну, конечно, это копия. Настоящая-то в музее хранится, в фондах.